А не отпустить ли Улыбу и в самом деле? Видно, не нужны нынче песни, а значит, и песенники не нужны…
Склонил Дивей голову, сказал что отрезал:
— Нет тебе пути в дружину.
Улыба снял с головы шелом, повертел в руках и на кол надел.
— Коли не вернусь — к волхвам ступай, — смягчившись, добавил старец. — Я песню свою у них схоронил…
— Дедушко!
Взял Дивей посох и пошел в гору, к терему князя великого, где пылал нынче большой огонь.
— Дедушко! Что же с песней мне делать?.. Дедушко?!
Шел Дивей к великому князю с головой темною, ровно сумерки над Подолом. Не сутулый, не горбатый, а клонилась к земле голова.
Зазнобило той ночью великого князя киевского. Глянет из оконца — костры горят, дружинники его, крещенные, возле стоят, от жара прикрываются, а Владимиру Святославличу холодно. Отхлебнет он меда хмельного — не берет хмель, лишь пуще знобит. И смаку в меде нету, горечь одна. Огляделся князь, а в светлице пусто. Разбежались попы да бояре, и только грек Михаил все еще на лавке сидит, в глаза ему смотрит.
— Ну-ка, поп, подай мне шубейку!
Михаил не шевельнулся, губы поджал и глядит черно.
— Подай, поп! — Ахнул кулаком по дубовой столешнице, ковш с медом расплескался, качнулось пламя свечей и тени на стенах.
— Охолонись, безбожник, — урезал Михаил, — не стучи, я не раб тебе. Я твой духовный наставник и отец святой.
Доверенный боярин в светлице оказался, накинул князю на плечи соболью шубейку, затем нагреб с полу беремя шитых золотом княжеских рубах и во двор понес, огню. Опустились плечи Владимира Святославлича, руки обвисли.
— Тяжко мне, тяжко, — простонал он. — Поговори со мной, поп, ежели ты — отец святой.
— С Богом говори, княже, да не пей больше, — смягчился поп. — Встань на колени перед иконой, помолись до зари, ослобони душу.
Повел тяжелым взглядом князь, встретился с ликом Божьим и потянулся к нему скрюченными перстами. Потащилась и спа́ла шуба с княжеских плеч, ровно шкура змеиная. Опустился Владимир на колена, замахал рукой, как учен был.
— Молись, княже, аки схимник молись… И пошлет тебе Господь утешение, и силу даст великую, и мудрость, абы с зарею святое дело вершить… А борошень свою не жалей Нынче же все поганое, языческим знаком меченое, из терема своего вынеси да огню отдай.
Подошел поп Михаил к окованному сундуку, что в красном углу светлицы стоял, откинул крышку, перекрестился, брезгливо морщась, вынул несколько пергаментных свитков, на пол бросил.
— Сие письмо поганое, языческое — в огонь! — И плюнул на свитки, ногой растоптал.
— Чем же письмо-то поганое? — вскинулся великий князь. — Писано там Слово о земле Русской, о князьях да походах их славных, дабы знали потомки, откуда есть Русь. Отцом моим хранить наказано.
— Нынче слово Божье хранить надобно, — сурово произнес поп. — Ибо христианин ты теперь, и вера твоя чистейшая, святая. Молись, княже!
Доверенный боярин в светлицу вошел, собрал остатки одежды и, наткнувшись на разбросанные харатьи, глянул на князя.
— В огонь… — вымолвил Владимир и осенил себя широким, неумелым крестом.
Боярин сгреб свитки, сложил на руке, словно поленья, и снова во двор — огню.
— Молись, княже, молись, — проронил поп Михаил, направляясь к двери. — И просветлеет душа твоя, и усладится сердце твое, и обретешь ты покой, коего жаждал многие лета.
Притворил за собой дверь Михаил-поп, молится князь в одиночестве, шепчет слова иноземные, а спину-то озноб дерет. Глядел-глядел он в святой лик и узрел, будто кривоват Бог на один глаз. Чудно Владимиру сделалось, встал он с колен и к иконе. Нет, вроде прямо смотрит малеванный Христос в очи князю. Хоть бы моргнул, а то, как рыба, пучит строгие глаза. В одну сторону пойдет Владимир, в другую попятится, а Бог-то все с него очей не сводит. Князю еще чудней! Давай он по светелке кружить. Куда ни зайдет — всюду Божий глаз следом.
Зашел в светлицу доверенный боярин, остановился на пороге, глядит, аж рот раскрыл.
— Смотри-ко, — зовет его князь. — Диво какое!
Боярин тоже покружил у святого лика, затылок почесал и интерес потерял. Князь же, ровно дитя малое, из-под стола смотрит, на лавку ляжет — заглянет. Потешно!
— Чудной бог! — воскликнул Владимир. — Ишь как глазищи пялит! Куда ни спрячься — все видит!
— Старец Дивей к тебе пожаловал, княже, — сообщил боярин. — Тута ждет… Кликнуть али прогнать?
— Дивей? — вмиг забыл великий князь о забаве. — Где же он? Кличь!
Едва Дивей на пороге очутился, бросился к нему Владимир, обнял, облобызал, за стол усадил. Сам же толкнул ногою дверь, велел тащить меду хмельного да поросятины жареной.
— Пить с тобой будем, Дивеюшко!
Ковш Дивею до краев наполнил, подал — поклонился в пояс. А глаза-то горят, то ль от радости, то ль лихорадка изнутри палит. Осушил Владимир свой ковш, крякнул, будто хазарину голову срубил.
— Мне поп-то сказывал — молись, а я пить буду!
Пригубил Дивей меду, огладил бороду и воззрился на князя.
— Али невольник ты, княже, коли в покоях своих греку-попу покоряешься?
Сверкнул очами князь, потемнел лицом, но отшутился:
— Вольный я, дедушко, егда с дружиною во чистом поле.
— Ладно ли на Корсунь ходил?
Оживился Владимир и поведал Дивею, как на приступ ходили дружинники его славные и полки доблестные, как били смертно супостата и победу одержали. Теперь станет Корсунь-город дань платить ему, князю киевскому. С каждым годом прирастает земля Русская и будет скоро могучее и больше всех земель.
Дивей не утаил, что ведомо ему о крещении великого князя, и говорит:
— А наказ твой, княже, я исполнил. Вели нести гусли звончатые.
Разошелся великий князь, о походе сказывая, опрокинул ковш меда, утерся рукавом.
— Ну-ка, боярин! — кричит. — Неси гусельки!
Боярин явился с гуслями, положил их на колени старцу, а сам на конец лавки сел, привалился к стене — слушать приготовился.
Дивея же перебирает струны перстами, гладит, обласкивает их, но песнь не начинает. Глядит вокруг, бродит очами по светлице, ровно с мыслями собирается. Ничего не укрылось от взгляда Дивеева: харатьи на полу сапогами топтаны, бог христианский на доске мазаный, в переднем углу — чужеземная книга, ровно камень, черна, горбата…
— Пой песнь свою, Дивеюшко! — взмолился князь. — Больми[23]алчный я ко слову твоему!
