— А знаешь что? К чёрту все предчувствуя. Аннализа Фридманн, я приглашаю тебя на свидание двадцать четвёртого мая следующего, сорок пятого года, прямо здесь на этой самой скамейке, ровно в двенадцать тридцать, и даже если твои союзники сровняют этот парк с землёй, я всё равно буду ждать тебя на этом самом месте с цветами в руках.
Я улыбнулась в ответ и пообещала:
— Я обязательно приду к тебе на свидание, Эрнст Кальтенбруннер. Двадцать четвёртого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, ровно в двенадцать тридцать.
Он отбросил ненужную газету и поцеловал меня прямо у всех на глазах.
Берлин, 6 июня 1944. D-Day
— Сегодня наши союзные войска высадились в Нормандии. Второй, западный фронт наконец открыт. Поздравляю, коллеги! И выпьем за предстоящую и, хочется надеяться, скорую победу!
Ингрид, агент американской контрразведки, чокнулась бокалом со своим «мужем», Рудольфом, а затем и с Генрихом и со мной. «Как они должно быть гордятся собой», подумала я, «после стольких лет работы под прикрытием на чужой земле они наконец-то могут отпраздновать высадку своих сил. А мы-то что празднуем?»
Да, мы, безусловно, хотели победы над нацистским режимом, всеми его лидерами и конца всему тому кровопролитию, что они с собой принесли, только вот эта нацистская зараза так глубоко проела все до последнего слои общества в Германии, что ликвидация режима была возможна только с полным поражением всей нации. Как хирург ампутирует пациенту инфицированную гангреной ногу, чтобы спасти его жизнь, так и союзникам теперь придётся раскромсать всю страну на части, чтобы спасти её народ.
— Что теперь с нами будет? — я и не заметила, как произнесла свою последнюю мысль вслух.
— Ну, вам обоим бояться нечего. — Рудольф ободряюще мне улыбнулся. — Наше командование в Штатах прекрасно осведомлено о той огромной работе, что вы делаете для нас. Теперь всё, что от нашей ячейки требуется, так это остаться в живых, не расслабляться, не скомпрометировать себя в последнюю минуту, и ждать до окончательной победы союзных сил.
— Думаю, долго нам ждать не придётся, — Ингрид также улыбнулась, что было весьма редким для неё явлением. — Вы же придёте сегодня на мой концерт, верно?
— Ну конечно же. Ни за что бы такого не пропустили. — Генрих был как всегда сама любезность, хотя я прекрасно знала, что его мучила та же мысль, что и меня: что теперь будет с нами, немцами?
* * *
Рабочий день в РСХА подходил к концу, когда я получила неожиданный звонок от адъютанта Вальтера Шелленберга; похоже, герр оберфюрер изъявил желание поговорить со мной о чём-то с глазу на глаз.
— Сейчас буду. — Я была весьма удивлена подобным приглашением, учитывая взаимную неприязнь между Эрнстом и шефом внешней разведки. Обычно Шелленберг никогда меня вот так к себе не вызывал, отчего я решила, что дело должно было быть действительно важным.
Оберфюрер Шелленберг встретил меня в своей приёмной и пригласил меня следовать за ним. Меня ещё больше озадачило, когда он, беспечно болтая о чём-то подозрительно повседневном, сопроводил меня на первый этаж, а оттуда ещё ниже, в подвал, где располагалась гестаповская тюрьма. Я всю дорогу молчала, но когда он жестом попросил одного из эсэсовцев открыть дверь в допросную камеру, наконец не выдержала.
— Что всё это значит, герр оберфюрер? Я что, арестована?
Вальтер Шелленберг рассмеялся и слегка сощурил на меня глаза, галантно пододвигая мне стул.
— А что, мне есть за что вас арестовывать?
— Нет, поэтому я и не понимаю, что мы здесь делаем?
Он занял стул напротив и переплёл пальцы, по-прежнему улыбаясь мне.
— Мы здесь просто чтобы поговорить. Простите, что обстановка немного некомфортная, но это пожалуй единственное место во всём здании, в котором не установлена прослушка. А разговор, который нам предстоит, требует определённой… секретности.
— Я слушаю. — Это становилось всё более и более интересным.
— Аннализа, вы же знаете моё к вам отношение, не так ли?
«К чему это он ведёт?»
— Да, — осторожно ответила я, пытаясь понять, чего же он такого от меня хотел, а он определённо чего-то хотел.
Сложность для меня в данном случае заключалась в том, что будучи самым профессиональным разведчиком во всём рейхе, Шелленберга было невозможно переиграть в его собственной игре. Но он всё же довольно неплохо меня обучил в дни нашей совместной работы, и я была более чем готова применить его уроки на практике.
— Лично я нашёл совершенно безвкусным, да ещё и абсолютно необоснованным, когда Мюллер и его агент Райнхарт начали пытаться накопать на вас всю эту несуществующую грязь. Но дело в том, что наш старый добрый «папа» Мюллер вопрос этот так и не оставил. Или, лучше сказать, он перевёл своё внимание на немного иной уровень.
— Я думала, с той историей давно покончено, — честно заметила я.
— Да как оказывается, нет. Вы же знаете, каков он, наш Мюллер. Он как борзая, которая если уж воткнула зубы в кость, то так просто уже не отпустит.
Мы сидели друг напротив друга как два первоклассных игрока в шахматы, пытаясь просчитать следующий шаг соперника. Его преимущество надо мной заключалось в том, что я не знала самой цели этого разговора. Ведь не по старой дружбе он меня сюда привёл, вовсе нет. Как и всех людей в своей жизни, он хотел использовать меня в каких-то своих целях, и пока я не разгадала, в каких именно, следующего шага я сделать не могла. Однако, по ходу разговора я всё больше внимания пыталась сосредоточить на недавних событиях в протекторате, и возможной вовлечённости в них моего бывшего шефа.
— Что вы имеете в виду, когда говорите, что он «перевёл своё внимание на иной уровень?» — Я решила пока ему подыграть и задала вопрос, который он хотел услышать.
— Ну во-первых, он до сих пор уверен, что вся информация в деле Райнхарта, что он завёл на вас, была чистейшей правдой.
Это был его первый излюбленный приём: лёгкое запугивание.
— Рейхсфюрер Гиммлер объявил то дело чистейшей воды чушью после вмешательства доктора Кальтенбруннера.
— Знаю, знаю, наслышан, — шеф внешней разведки снова улыбнулся. — И я абсолютно согласен с ним в этом вопросе. Я читал то ваше дело — надеюсь, вы не против — и нашёл его слишком уж… притянутым за уши. Но вот что действительно заинтересовало Мюллера, так это почему доктор Кальтенбруннер пошёл с этим делом непосредственно к рейхсфюреру Гиммлеру вместо того, чтобы всё с ним обсудить сначала.
— Мюллер — его подчинённый. Доктор Кальтенбруннер не обязан ему отчитываться в своих действиях.
— Да дело ведь не в том, кто тут кому отчитывается; просто когда кто-то решает расстрелять чьего-то непосредственного подчинённого, это вопрос простой вежливости хотя бы дать ему об этом знать лично. Понимаете меня?
— Боюсь, что не совсем. К чему вы ведёте?
