Кто-то тронул его за плечо. Не испугавшись, он открыл глаза и поднял голову. Рядом стоял отец, у него в руках была шапка, но он словно не решался ее протянуть. «Ну что ты, что ты так разволновался? Наверное, нашел он свой дом, иначе бы вернулся», – отец старался говорить спокойно. Встрепенувшись от этих слов – наверное, ожидал, что отец будет его ругать, – он взял шапку, надел ее на мокрую голову и ничего не ответил. «Ну пойдем в дом, а то простынешь».
Они пошли друг за другом по тропинке, и мокрая, опустившаяся крапива одинаково отряхивала на их ноги свои старые листья.
12
Прошли последние дожди, ветер в один день пронес по небу поредевшие облака, и к вечеру выглянули холодные чистые звезды. Не успевшие высохнуть лужи застыли, неподвижно отражая звезды, и первый мороз к ночи начал пробовать свою медленную силу. По ночам гулко, с эхом, лаяли собаки, перекликаясь через всю улицу, и стекла в окнах вздрагивали от этих звуков.
Однажды утром он проснулся, удивившись, что недалекий лай не был таким отчетливым, как раньше, а прозвучал мягко, приглушенно. Он взглянул в окно и увидел, что ветки яблони, слегка пригнувшись, держат на себе пушистый снег.
Одеваясь, он уже ждал то чувство, которое встретит его в поле, и все-таки не угадал: воздух оказался еще свежее – казалось, с неба медленно опустилась тишина этого поля, смешиваясь с влажным запахом снега. Иногда он оглядывался – неглубокий след, нарушивший бесконечную белизну, был единственной дорожкой, по которой взгляд мог, не теряясь, дотянуться до дома.
В то утро он шел в школу бесконечно долго. Когда вошел в ворота и остановился посреди крикливого шума – все, конечно, бросались снежками, толкали друг друга, не боясь падать в чистый, еще не вытоптанный снег, – подумалось, что все его опередили, немного раньше узнав о выпавшем снеге, и без всякого привыкания сразу поддались той радости, которая повторяется раз в год, в этот день. И он словно видел, как с календаря сорвался листок, и время уже обретало новое начало, и оторванный листок подтверждал это, показывая прошедший день обратной стороной с мелким, никому не нужным текстом.
Время пролетело с быстрой радостью, словно стремилось проскочить первые дни, так легко переходящие друг в друга. И потихоньку, не выдерживая такой скорости, всплыли в нем томительные вечера. И чтение книги превращалось в бесконечное прислушивание к странным звукам, почти неразличимым, но уже живущим по ту сторону тишины. Когда он, сбросив с себя оцепенение, продолжал читать, то среди непрочитанных слов маячили эти звуки, скрываясь от погони. Иногда он думал, что у него появилась новая, неизвестная раньше игра, но она впервые его не радовала. И сил не было, чтобы заставить себя не подчиниться странному ожиданию, в котором наконец сверкнет, остановив все на мгновение, что-то ясное, вдруг слепленное из этих неуловимых звуков. Он даже представлял, что читает книгу без названия, и только в конце ее появится это слово, вбирающее в себя и название, и смысл, прежде растворенный во всех словах и страницах.
Как-то вечером, наверное, перед самым Новым годом, когда он читал книгу, то ли пропуская слова, то ли пробегая их в быстром узнавании, вдруг появился и начал расти гул, в окнах мелькнул свет – тяжелая машина проехала около дома. И как только показалось, что звук этот должен прекратиться, машина сразу же остановилась, одновременно выключив фары. Тишина на улице стала другой, вобрав в себя только что затихший шум, и странно было, что машина сумела проехать по укатанной только узким санным следом улице. «Наверное, разворошила весь снег», – подумал он быстро. С минуту еще было тихо, потом оживление почему-то началось в доме, а не на улице. Хлопнула дверь, под окнами проскрипели шаги отца, он постоял у калитки и вернулся, уже быстрыми шагами, обратно. В передней комнате полушепотом прошелестели слова, звякнуло ведро, опять хлопнула дверь. По улице в ту сторону, где недавно затихла машина, шли люди – слышны были их шаги, поспешные и неровные в темноте.
Он вышел в переднюю комнату. Брат, натягивая на себя пальто, сказал: «Ты не ходи, там вино привезли». Он и раньше знал, что иногда в деревню шоферы – как их называли, южане – привозили продавать вино в огромных цистернах. Оставаться дома одному не хотелось, и, дождавшись, пока брат уйдет, он тоже оделся.
На улице было темно, он постоял немного, чтобы привыкнуть, и пошел сначала на шум, а потом различил слабый свет фонарика.
Свет мелькал по ногам, ведрам – совсем как вода, туда лилась из шланга темная жидкость. Люди говорили поспешно, вполголоса, умело подставляли, не мешая друг другу, все новые ведра, словно принадлежащие кому-то одному. Он вспомнил пожар – тогда так же, только в громком шуме и звяканье ведер, люди вместе старались делать всё лучше, чем каждый в отдельности, дополняя друг друга, и каждый плеск воды на стену сам собой вырывался из толпы, перед глазами мелькали только руки – разные, они были похожи своей необходимостью и не растворимой в пожаре силой.
Он рванулся туда, поближе, захотелось тоже держать эти ведра, слышать рядом с собой неразличимые в отдельности, но связанные живым дыханием слова. Но от этой гущи теней, темных спин шел такой взрослый, запретный запах вина, распирающий холодный воздух, – и он остановился, не доходя. Оглянулся в темноте, увидел кучку маленьких ростом людей и понял, что это дети. Как-то боком он двинулся к ним, уже коснулся плечом крайнего и услышал голос брата: «Все-таки пришел, не показывайся папке с мамкой». Самый длинный, совсем как взрослый, был соседский Павел – в темноте было видно, как он молча улыбается.
Они стояли в стороне и смотрели, напрягая глаза, и тут Павел отступил назад и исчез. Наверное, он обошел машину кругом по снегу, потому что появился уже с другой стороны. Дохнув в самую гущу их лиц, он радостно сказал: «А я попробовал – целую кружку», – и засмеялся приглушенно. А там, у машины, уже редела толпа – люди по одному и попарно отходили, и странно выглядели в темноте ведра – плавно плыли в воздухе, не качаясь, – казалось, что они очень тяжелые. Павел уже смеялся громче, потом начал толкаться, схватил чью-то шапку и бросил. В темноте нельзя было рассмотреть, кто побежал за шапкой, даже не обидевшись.
Вот уже у машины остались только двое, шофер и еще один мужик, он все просил шофера, залезающего в кабину: «Дай попробовать, я не пробовал», – и протягивал большую кружку. Если бы не кружка, можно было подумать, что они прощаются и никак не могут дотянуться руками друг до друга. Но шофер выхватил кружку и отшвырнул далеко в снег. Мужик, не понимая, завертелся, потом бросился вслед за кружкой, а дверца кабины хлопнула, мотор громко завелся, и машина начала разворачиваться, оставляя в снегу глубокий полукруглый след. Мужик, найдя кружку, зло бросил ее в машину, но та уже отъехала, и кружка только звякнула, ударившись о цистерну.
Стало темно и тихо. На снегу огромным пятном чернело пролитое вино. В нем, согнувшись, словно переобуваясь, копошился тот дядька, которому шофер так и не дал попробовать вина. Сначала Павел, а потом и все остальные подошли поближе. Торопясь и ругаясь, мужик, оказавшийся вблизи магазинным сторожем Гиманом, хватал руками темный снег и запихивал в рот, причмокивая, как маленький. Увидев, что он не один, Гиман махнул рукой и побежал по улице. «К Мотьке побежал, она два ведра купила», – сказал Павел и присел у края пятна, набрал в руку снега, слепил его, как снежок, и начал сосать. Воздух легонько посвистывал у его рта. «Ого, как мороженое! – засмеялся Павел и спросил: – Кто ел мороженое? Налетай!» Сначала никто не тронулся с места, потом захотелось просто слепить такой же снежок, и вот уже все сосали снег, кто-то даже похукивал, как на горячую картофелину.
