О прозеВладимира Сотникова
Эта книга открывает нам автора, интересного во многих отношениях. Во-первых, Сотников именно прозаик, упорно пишущий именно прозу в том ее значении, которое разработала русская классика, то есть художественную. После Юрия Казакова тяга к такой традиции только ослабевала, а в нынешнем поколении почти иссякла. Так что Сотников – своего рода «осколок» прошлого в будущем, что всегда было как трудно, так и перспективно.
Во-вторых, его усилия во многом разрешают искусственную художественную контрадикцию между так называемыми «горожанами» и «деревенщиками». Сотников не противопоставляет себя культуре, а основополагается на ней. Будучи деревенским по происхождению, опыту и тематике, Сотников уходит окончательно от ностальгического бытописания и как человек нового поколения пишет уже отчуждение человека в деревне не только по вине города, то есть пишет о современном человеке в гораздо более общем и широком значении. Это очень важное усилие.
В-третьих, он выбирает себе в прошлом учителей соответственно тоже не по территориальному, национальному и социальному принципу. Его прозе присуще ровное дыхание, и эта ровность притягательна. Она же освобождает его от подражательности, позволяет выработать сплав. Наличие Пруста, Бунина и Набокова в его собственном художественном опыте не настораживает, а лишь обеспечивает дорогу. Если учесть, что непосредственным его учителем был Владимир Маканин, прозаик, сумевший выразить в наибольшей степени отчуждение современного человека, по-своему тоже преодолевший эту нарочную пропасть между городом и деревней, как бы приблизивший город к деревне, а не наоборот, – то усилия учителя и ученика можно считать встречными, а Сотникова – подлинно учеником, пытавшимся усвоить не поверхностные приемы, а главный принцип, которым силен учитель. Писать надо не о деревне и городе, а о человеке. Тогда все понятно.
В-четвертых, Сотников как художник занят больше всего самой трудной для изображения категорией, являющейся, однако, всегда главной в искусстве прозы, – категорией времени. Время у него не прямолинейно (тоже достаточно искусственная традиция), а максимально естественно, – течет во всех направлениях, вспять и в будущее, рождая неуловимое чувство настоящего, причем не только в форме воспоминания или более тонкого припоминания, но и в форме чувства, такого же, как боль. Это страдание временем – самая сильная сторона прозы Сотникова. И пространство у него не отдельно от времени. Поэтому хороши и описания – это не просто хорошо написанные картинки, но состояния – времени и пространства, природы и погоды, героя и автора.
Среди новелл третьей части романа «Покров» есть превосходные – «Пасха», «Туман», «Горе» и другие. Новелла «Заброшенная рукопись» внушила мне уважение к пути прозаика Сотникова, который не может быть легким, то есть может стать необходимым.
АНДРЕЙ БИТОВ
КОНЕЦ СВЕТА. СОН
Моим родителям
Все об этом знали, но не верили. Я сидел среди них. Столы стояли прямо на площади, и где-то там, впереди, читали лекцию. Все слушали, кивали, удивлялись, но не было страха, точно речь шла не об этом воздухе и этой земле. Не было даже серьезности на лицах. Потом стали подписывать бумагу. Я не помню точно, как она называлась, но это было что-то вроде сбора подписей: что, мол, все предупреждены и знают, а может быть, и не было названия, а просто сбор подписей. Так старательно передавали этот большой лист по рядам.
В бассейне, что был тут же, рыба начала всплывать, задыхаясь. И все опять покачивали головами, говоря: «Рыба чувствует…» Птицы онемели, и даже маленький воробей натужился, не умея чирикнуть. Все показывали на него пальцами и говорили: «Он знает, что скоро будет…»
На голову мне спрыгнула белка, но я не боялся, я знал, что это не просто так, ведь белка знает, что скоро случится; я нагнул спину, и она соскочила. И все удивленно цокали языками: «Это ж надо, такой зверек, а все понимает…»
Ко мне должен был кто-то приехать. Я долго убирал комнату, раскладывал все по местам. Потом вышел вниз, встречать. Но было еще рано, и я вернулся.
В комнате был страшный беспорядок. Я смотрел на все предметы и помнил, как я их расставил, – мне казалось, что я убираю. Но я только переставлял их с одного места на другое. Ничего не изменилось, и даже стало яснее – какой здесь хаос. «Еще одно подтверждение…» – мелькнуло у меня в голове. Я начал было опять что-то поднимать с пола, что-то поправлять и часто оглядывался на всю комнату. И все страшнее становилось – ничего не мог я изменить. И захотелось, чтобы получилось так: у меня потекут слезы, а потом вдруг я рассмеюсь. Я вышел на улицу.
Каждый шаг тяжело было ставить на крутых ступенях каменной лестницы – такие лестницы бывают на маяках. Я об этом подумал и удивился, как быстро мне поменяли лестницу. «Другие годами ждут…» – стучало в голове под каждый шаг.
Внизу горел свет, и косо мелькнула тень. Она шаталась, и через минуту показался человек. Он что-то мне сказал, но я не услышал, а подумал: «А, вот и он…» У него был очень чистый – чересчур, как я успел подумать, чистый – фрак и небритое круглое лицо. Он сказал: «Мы ее найдем. Пошли» – и махнул головой. Мы пошли вниз, кружась по ступенькам. Мелькал свет, как от костра. Я уже представлял то, за чем мы шли: маленькая шкурка какого-то зверька, сухая, она лежала на камнях. Но это я только представлял – и спешил вперед, чтобы увидеть ее на самом деле.
Но странно: я чувствовал, что никто из нас не хочет ее найти, а идем все дальше и дальше. Я был уверен, что каждый представляет ее так же и боится увидеть на камнях.
Я понял, что мы прошли первый этаж и уже спускаемся в подвал. Прошло много времени, а мы все спускались. Я думал: «Зачем такие подвалы, лучше делать дома выше…»
Мы растянулись – человек с круглым лицом был далеко внизу. Он часто оборачивался и что-то говорил. Я не слышал, но мне казалось, что слышал – да, наверное, слышал, я ведь ему отвечал. На мои слова он радостно смеялся, и грязные его волосы тряслись над ушами.
Потом вдруг я увидел, что иду один. И внизу что-то замаячило на камнях – я сразу испугался, почувствовал себя маленьким комочком, волосы стянуло на голове, и застыло все тело. И я быстро побежал назад, наверх, с закрытыми глазами. Я не оступался, бежал ровно и кричал: «Мало, мало…»
Я выскочил на площадь. Вокруг бассейна стояли люди. Я подошел. Из мятого хлеба было сделано много четырехугольных кружечек. В них была вода. Я поднял одну кружечку и высосал воду. Она была скользкая. Я бросил кружечку, успел выплюнуть немного воды – остальная проскользнула внутрь. Рядом стоял автобус. Я заскочил в него, ожидая, что все люди тоже полезут. На площадь загоняли овец, коров, коней. Я смотрел на них из окна автобуса. Потом вдруг увидел ветеринара, быстро вскочил, подбежал к нему, закричал: «Надо сделать пробы, надо скорее сделать пробы». Он не понимал, просто ленился понимать, а я кричал ему: «От тебя все зависит – быстрее делай пробы. Скотина!..» – я так обрадовался, что нашел это слово. И отошел.
