В день его отъезда в Александровском дворце царило беспокойство: состояние здоровья наследника ухудшилось, Александра Федоровна была в нерешительности: ехать ли в Гатчину или оставаться и ждать прибытия супруга? Утром согласившись на эвакуацию и отдав соответствующие распоряжения, через некоторое время она переменила решение, отказавшись следовать советам графа Бенкендорфа и генерала Гротена, считавших это необходимым. Опасение за здоровье наследника стало главным фактором. О ее решении известили Родзянко, который якобы ответил: «Когда горит дом, прежде всего выносят больных». Услышав призыв покинуть дом, Александра Федоровна вызвала своего камердинера А. А. Волкова, рассказала ему о предложении и в сильном беспокойстве заявила: «Никуда не поедем. Пусть делают, что хотят, но я не уеду и детей губить не стану». Она отказалась уезжать, зная, что из петроградских тюрем стали выпускать арестантов, что в столице горят Литовский замок, отдельные полицейские участки и суд, — после того как прервалась связь с Министерством внутренних дел, а еще раньше — и с А. Д. Протопоповым! Вскоре к императрице приехал гофмейстер Двора граф П. Н. Апраксин и стал уговаривать императрицу перебраться в Новгород и создать там центр для сбора верных государю людей. Все было напрасно. Она осталась ждать супруга и надеяться на лучшее в Царском Селе, куда, как она знала, он вскоре должен был прибыть.
История этой поездки хорошо известна. Специально освещать ее нет необходимости. Стоит лишь кратко описать ее внешнюю сторону. Еще накануне царь был сумрачен и малоразговорчив. Ближайшие к нему лица свиты не скрывали своих опасений и боялись революционных переворотов. Адмирал К. Д. Нилов постоянно повторял: «Все будем висеть на фонарях, у нас будет такая революция, какой еще нигде не было». Такое поведение не могло внушать оптимизма. Оптимизм могли внушать только слухи об ответе Николая II на телеграмму, посланную ему Родзянко, — даровать ответственное министерство, правда, оставив в сфере высочайшей компетенции четыре министерства: военное, морское, иностранных дел и Двора. Слухи на тот момент оказались только слухами.
Двадцать седьмого февраля в Ставке состоялся последний царский обед. За обедом Николай II тихо разговаривал с генералом Н. И. Ивановым, посылавшимся, как уже указывалось, с Георгиевским батальоном водворять в Петрограде порядок. Скорее всего, их разговор вращался вокруг телеграммы военного министра. В ней генерал Беляев говорил о распространении мятежа, поджогах и полной утрате Хабаловым контроля над ситуацией, а также просил послать в столицу надежные войска. Все это царь еще раз обсудил с Ивановым в третьем часу ночи 28 февраля. А в четыре и в пять часов утра литерные поезда «А» и «Б» (свитский и царский) отправились из Могилева через Оршу, Смоленск, Вязьму, Лихославль, Бологое и Тосно в Царское Село. Во время движения на остановках в царский поезд допускались высокопоставленные чиновники губерний, через которые лежал путь Николая II. Очевидно, в ходе этих встреч он получал информацию о последних событиях.
Около четырех часов дня 28 февраля ехавшие в свитском поезде офицеры получили информацию о том, что в Петрограде образовано какое-то Временное правительство (так, скорее всего, назвали Временный комитет Государственной думы) и что в столице захвачено Министерство путей сообщения. Затем пришло распоряжение с вокзала в Петрограде изменить маршрут движения литерных поездов, чтобы они прибывали не в Царское Село, а в Петроград. Дворцовому коменданту В. Н. Воейкову должностные лица, следовавшие в свитском поезде «Б», посоветовали изменить маршрут движения на станции Бологое и отправиться по боковой ветке — в Псков, где располагался штаб Северного фронта. В ответ Воейков потребовал сделать все возможное, чтобы поезда успели проскочить через Царское Село в Тосно.
Рано утром 1 марта поезда приблизились к Петрограду. Поезд «Б» остановился у станции Малая Вишера, где стало известно о захвате революционерами станций Любань и Тосно. Позже выяснилось, что информация была искажена преувеличенными страхами информатора. Но тогда, 1 марта, о движении дальше не могло быть и речи. Литерный поезд «Б» остановился в ожидании царского («А»). Прибыв на станцию Малая Вишера и узнав об обстановке, царь приказал вернуться в Бологое и оттуда уже следовать в Псков. Когда об этом стало известно в Петрограде, из Думы последовало распоряжение задержать поезда — до встречи с М. В. Родзянко. Но то ли запоздала телеграмма, то ли она не была вручена адресатам, но литерные «А» и «Б» беспрепятственно проследовали через Бологое на Старую Руссу. В революционном Петрограде произошедшее вполне могли расценить как нежелание царя встречаться с председателем Думы и его намерение вернуться в Ставку. Последовала новая телеграмма — депутата А. А. Бубликова (в те дни распоряжавшегося в Министерстве путей сообщения), с требованием задержать поезда, следующие от станции Бологое до станции Дно. Однако и этот приказ выполнен не был. Попытку железнодорожников перегородить путь организацией крушения балластного поезда сорвали жандармы. В результате царь беспрепятственно доехал до станции Дно. Здесь он получил телеграмму от М. В. Родзянко и сделал остановку, надеясь дождаться председателя Государственной думы. Но узнав, что Родзянко задерживается, Николай II отдал приказ ехать в Псков. Была какая-то грустная символика в том, что последнюю остановку перед Псковом, где царь отрекся от престола, он сделал на станции Дно.
Поезд прибыл в Псков около половины восьмого вечера 1 марта, и обстановка его встречи не предвещала ничего хорошего: ни военного, ни гражданского начальства на перроне не было видно. Командующий Северным фронтом генерал Н. В. Рузский появился лишь через несколько минут. Николай II принял его, а когда аудиенция закончилась, генерал оказался в центре расспросов сопровождавших монарха лиц. Генерал был явно не в духе, с досадой заявил, что «теперь уже трудно что-нибудь сделать», упомянул о реформах, которых давно требовала «вся страна», о Распутине, Протопопове и Голицыне. «Посылать войска в Петроград уже поздно, — сказал Рузский, — выйдет лишнее кровопролитие и лишнее раздражение… надо их вернуть». На конкретный вопрос: что же делать? — он ответил жестко и однозначно: «Теперь придется, быть может, сдаваться на милость победителя».
Ближайшие часы стали доказательством слов генерала. Пока царский поезд безуспешно пытался прорваться к Царскому Селу, Ставка изменила свою позицию относительно вооруженного сопротивления в Петрограде. Если ранее генерал М. В. Алексеев активно поддерживал курс на вооруженную борьбу с беспорядками в столице, то получив новые сведения о развитии событий, он стал склоняться к мысли о необходимости найти соглашение с Временным комитетом Государственной думы. «Хорошо дисциплинированная боевая часть, — писал российский исследователь Г. З. Иоффе, — вероятно, без особого труда могла бы навести порядок в Петрограде. Но ничего этого в Ставке не знали». А в ночь на 1 марта начальник штаба Верховного главнокомандующего М. В. Алексеев принял решение пойти навстречу лидерам Думы, предполагая, что большинство главнокомандующих фронтами должны поддержать его.
Решение генерала стало тем Рубиконом, перейдя который, нельзя было надеяться на сохранение государственной власти в руках императора Николая II. Он обрекался на роль жертвы, приносимой думским лидерам ради ликвидации революционной смуты и во имя победы над врагом. О наивности или, наоборот, о политической корысти и «подлости» забывших присягу генералов однозначно судить нельзя — революция живет по своим законам, в основе которых — эксперимент и сумма случайностей, часто оцениваемых в суете и спешке. Непримиримые критики, желающие найти конкретных врагов, «спровоцировавших» революцию, обычно крепки задним умом, имея возможность осознать последствия революции и ошельмовать тех современников, чье поведение кажется им злонамеренным. Но революция — это внезапная перемена состояния, порядка, отношений, насильственный переворот гражданского быта, вызванный государственной смутой и мятежом, которые не могут сводиться сугубо к злой воле конкретных людей. Революция порой заставляет человека поступаться прежними принципами, противопоставляя их неверно понятым интересам Родины и народа. Это, скорее, историческая трагедия, чем продуманный и спланированный заранее политический фарс (хотя его последствия и могут быть ужасными). Полагаю, что, говоря об отречении последнего самодержца, о данных обстоятельствах забывать не стоит.
