нам с тобой перепадёт.
— Ну гляди, отец. Одно токмо те скажу: боле без стола сидеть за твоею спиною не хощу! Дал бы хоть что?! Дрогичин хотя б! — В выпученных чёрных, как южная ночь, глазах Юрия горела едва сдерживаемая злость.
— Воистину тако, батюшка, — тихо прощебетала тоненькая Ярославна. — Маемся мы. Праздно-то жить у тебя невмочь.
Она скромно тупилась, неудобно было ей гневаться на старого свёкра. Руки её с тонкими перстами перебирали чётки, одета бывшая тверская княжна была как монахиня, в чёрное платье. Такой же чёрный убрус закрывал её чело и уши.
— Дам что-нибудь. Не сейчас, позже. — Лев вздохнул.
— Енто когда ж?! — прикрикнул Юрий. — Надоело ждать от тя милостей. Тако и ведай: еже не даст ничего Владимир, сам я, силою у его отыму! На том слово моё крепко!
Набычившись, упрямо вытягивая красную толстую шею, сын Льва круто повернулся и вышел в дверь.
Отец проводил его вымученной презрительной ухмылкой.
«Все — враги. Даже в семье покоя нету».
— Да решай же что-нибудь! — провизжала над ухом Святохна.
«Муха навозная! — Лев злобно сплюнул. — Палкою бы тебя прихлопнуть. Ишь, взвилась!»
— Воистину, матушка, — поддержала её Ярославна.
Обе женщины, шурша одеждами, сели на лавку напротив Льва.
— Уплывёт, уплывёт из рук твоих Волынь! А там — богатства несметные, там и Литва рядом, и немцы. Там грады торговые богатые, реки быстрые полноводные, земли плодородные! Неужто ж енто всё Мстиславу достанется?! — неумолкаемо жужжала Святохна.
Лев, слушая её, с горечью подумал о безвременно угасшей Елишке. Та не стала бы спорить, кричать, упорствовать. Этой же — всё мало. Прибыла из своего Поморья в одном дырявом платье, вот и довольствовалась бы тем немалым богатством, какое имеет — так нет ведь! Воистину: имеющий серебро да серебром не насытится.
— Сказал уже: отправляю в Любомль Мемнона! Он всё разузнает. А потом и будем думать, как быть, — устало и раздражённо изрёк Лев, поднимаясь с кресла.
Святохна пыталась что-то добавить или возразить, но, поняв, что решение князево непоколебимо, в сердцах махнула рукой.
Ярославна скромно смолчала, поджав тонкие губки.
Лев, запахнувшись в полосатый сине-жёлтый персидский халат, шаркая ногами по полу, вышел из палаты на гульбище. Он подставил лицо солнцу и долго стоял, опираясь плечом о столп, размышляя о том, сколь безнадёжно мелки в своём корыстолюбии окружающие его люди. Вот потому и погибла Русь Золотая Киевская, что все только и кричали, и требовали: «Дай, дай!» А как пришли мунгалы, разбежались кто куда, попрятались по лесам и болотам.
Да, а ведь верно. В этой мелочной суете, в этом сребролюбии таится главное несчастье. И его, Льва, и прочих, и всей Руси Червонной, да и не только её. А где чувства и мысли измельчали — там гибель.
Словно холодом овеяло старого князя, он зябко поёжился и отодвинулся от столпа вглубь гульбища.
86.
Лето и осень 1289 года от Рождества Христова Варлаам провёл вместе с женой в Перемышле. Стараниями Сохотай в старом посадничьем доме был наведён порядок и со тщанием поддерживалась чистота, напомнившая Варлааму с душевной болью ту, что царила во Владимире, в хоромах незабвенной Альдоны.
В октябре полили нескончаемой чередой дожди, вода в реках замутилась, вспухла, бешеным бурным потоком нёсся с отрогов Карпат стремительный Сан, оглашая окрестности могучим рёвом.
В боярских теремах учиняли роскошные шумные пиры, игрались свадьбы. Низинич жил вдали от всего этого, на радостный, беззаботный гомон он взирал издалека, со стороны, смех и веселье вызывали у исто в душе только глухое раздражение и неприязнь.
«Давно ли татары ушли?! Сёла всё ещё в руинах лежат, а эти!» — думал он со злостью.
Да и некогда было посаднику предаваться пирам и пустым разговорам. Едва не каждый день приходилось ему выезжать в очередное село, чтобы пополнить княжьи амбары хлебом, мясом, олом. Он старался не обдирать крестьян, как липку, брал только положенное, иной раз даже прощал долги, махая рукой с сокрушённым вздохом и с горечью наблюдая утлые, полуразрушенные избы и мазанки. Тиунов-лихоимцев не терпел, тотчас отправлял во Львов на княжеский суд или сам, своей волей переводил в холопы, заставлял работать на княжеской ролье[226] или на дворе.
Почасту и брать-то в сёлах было нечего. Впрочем, ближе к зиме Варлаам стал замечать, что крестьяне мало-помалу обустраиваются, что жизнь в деревнях начинает налаживаться, людины обновляют разорённые жилища, обзаводятся скотом, кое-где появляются даже добрые лошади для работ на пашне. Выходит, воистину, отошла прочь ратная гроза. Но надолго ли?
В начале зимы, едва установился твёрдый путь, Варлаам отправился к матери во Владимир-Волынский. Он хотел уговорить её продать дом и переехать к нему в Перемышль.
...Медленно скользили по заснеженному шляху полозья саней. Посадник велел ехать не спеша, беречь лошадей. В затянутое бычьим пузырём оконце возка он видел запорошенные ветви дерев — голые у дубов, мохнатые и зелёные — у сосен. Вспомнилось внезапно, как на одном из таких дерев едва не повесили его литвины. Как наяву, услышал он гневные слова Альдоны, ощутил холод вьюги, увидел Маучи, побратима, спасшего его от неминуемой погибели. Сколько разных людей довелось встретить Варлааму на жизненном пути, многие из них стали ему родными, близкими — и скольких из них уже нет на земле! Нет ни Альдоны, ни Маучи, ни Тихона.
Неподалёку от Владимира, возле берега окованной ледяным панцирем Луги, нагнали Низинича широкие сани с обшитым тёмно-вишнёвым лунским сукном гробом. Сани сопровождала длинная вереница всадников, крытых возов и телег. Ехали, понурив головы, седоусые воины, монахи в чёрных рясах, громко причитающие жёнки.
Варлаам выбрался из возка, снял с головы поярковую шапку, окликнул молодого румяного мужика, правящего лошадьми на одной из телег:
— Скажи, добрый человек, кто умер у вас? Кого хоронить везёте?
— Али не ведаешь ты ничего?! Князь наш, Владимир Василькович, почил в Бозе, — угрюмо бросил возница.
В приглушённом голосе его слышалась скорбь.
Варлаам перекрестился и, пропустив поезд, отправился вослед ему по истоптанной дороге к городским валам.
...Мать, в чёрном вдовьем повойнике, упала ему на грудь и тихо заплакала.
— Полно, полно, матушка. — Варлаам, стараясь успокоить, гладил её по судорожно вздрагивающей голове.
Почему он так мало делает добра для своих близких?! Почему так редко приезжает сюда, в родной Владимир, почему почти не думает о своей матери, несчастной, одинокой вдове, у которой,
