Но ей они нанесли тяжелый удар, и впервые на ее лицеотразилась всепоглощающая грусть, у нее тоже увлажнились и покраснели глаза, и,взглянув на меня, она даже поджала губы.
– Бедное заблудшее дитя! Арман, – сказала она, –мне так тебя жаль! Я так радовалась, что ты пережил солнце!
– Так, значит, я могу простить тебя, Габриэль, – сказаля, – за все жестокие слова, что ты мне наговорила?
Она задумчиво приподняла брови, а потом медленно кивнула взнак немого согласия. Потом, подняв руки, она беззвучно попятилась и приняла прежнююпозу на ступенях алтаря, откинув голову на алтарную ограду. Она, как прежде,подтянула колени и смотрела на меня, ее лицо оставалось в тени.
Я ждал. Она застыла и успокоилась. Рассеявшиеся по часовнепосетители не издавали ни звука. Слышно было только ровное биение сердца Сибили взволнованное дыхание Бенджика, и то за много ярдов от меня.
Я взглянул на Лестата, остававшегося без изменений, волосыпо-прежнему падали на его лицо, слегка прикрывая левый глаз. Правая рука былаоткинута в сторону, пальцы согнулись, он лежал без единого движения, дажелегкие не дышали, даже поры.
Я снова опустился рядом с ним на колени. Я протянул руку ибез колебаний отвел волосы с его лица.
Я почувствовал, как по комнате пробежала волна потрясения. Яуслышал чьи-то вздохи. Но сам Лестат не шелохнулся.
Я медленно, уже более ласково расправил его волосы и, ксобственному немому изумлению, увидел, что прямо на его лицо упала одна из моихслезинок.
Она была красная, но водянистая и прозрачная, и, стекая соскулы в естественную впадину под ней, совершенно исчезла. Я скользнул ближе,повернулся на бок, лицом к нему, не убирая руки с его волос. Я вытянул ногирядом с ним и лег, уткнувшись лицом в его вытянутую руку.
Снова послышались потрясенные вздохи, и я постаралсяокончательно очистить свое сердце от гордыни и от всего прочего, оставив тольколюбовь.
Она не была определенной или дифференцированной, эталюбовь, – просто любовь, которую я мог чувствовать к тому, кого я убивал,кому я помогал, кого я обходил на улице или к тому, кого я знал и ценил таквысоко, как его.
Я и вообразить не мог всего бремени его печалей, и этопонятие в моих мыслях расширилось, охватывая и нашу общую трагедию, трагедиютех, кто убивает, чтобы жить, кто процветает на смерти, пусть даже так повелеласама Земля, кто носит на себе проклятие самосознания, кто досконально знает,как медленно страдает, насыщая нас, все, что нас кормит, пока от него ничего неостается. Печаль. Печаль, намного превосходящая чувство вины, намного болееобъяснимая, печаль слишком великая для всего мира.
Я приподнялся. Я оперся на локоть, а пальцами правой рукинежно провел по его шее. Я медленно прижался губами к его побелевшей шелковойкоже и вдохнул до боли знакомый, характерный запах, приятный, неопределенный иудивительно личный, состоящий из смеси как его природных достоинств, так идаров, полученных впоследствии, и острыми клыками я пронзил его кожу, чтобыпопробовать его кровь.
Для меня не осталось ни часовни, ни возмущенных вздохов, нипочтительных вскриков. Я ничего не слышал, хотя знал, что происходит вокруг.Знал, как будто материальное помещение было лишь иллюзией, ибо реальнойосталась только его кровь.
Густая, как мед, насыщенная и крепкая на вкус, сироп самихангелов.
Я пил ее со стоном, чувствуя ее опаляющий жар, онаразительно отличалась от любой человеческой крови. С каждым медленным биениемего сильного сердца поступал новый приток, пока у меня не переполнился рот имое горло не сделало самопроизвольный глоток, и его сердце застучало громче, скаждым разом ускоряясь, мои глаза заволокло красный дымкой, и в этой дымке яувидел бушующий вихрь пыли.
Из небытия возник гнусный унылый гул, смешанный с ядовитымпеском, впившимся мне в глаза. Это была настоящая пустыня, древняя, полнаяпрогорклых и заурядных запахов, провонявшая потом, грязью и смертью. Гулсостоял из выкриков, эхом отлетавших от тесных тусклых стен. На одни голосанакладывались другие, хриплые взрывы брани и равнодушные сплетни заглушали дажесамые резкие и ужасные крики гнева и тревоги.
Я, пробиваясь сквозь толпу, прижимался к потным телам, косыелучи солнца жгли мою вытянутую руку. Я понимал, о чем трещали вокруг, древнийязык ревел и выл в моих ушах, пока я проталкивался поближе к источникувзмокшей, противной суеты, затянувшей меня в свою трясину и пытавшейся меняудержать.
Казалось, они выдавят из меня всю жизнь, оборванцы сшершавой кожей и женщины в домотканой одежде, прикрывающие лица покрывалами.Они толкали меня локтями и наступали на ноги. Что лежит впереди, я не видел. Явыбросил руки в стороны, оглушенный криками и злобным булькающим смехом, инеожиданно словно по чьей-то воле толпа расступилась, и я увидел огненныйшедевр своими глазами.
Она стояла передо мной в рваных окровавленных белых одеждах,та самая фигура, чье лицо я видел запечатленным на ткани Плата. Руки толстыминеровными железными цепями прикованы к тяжелому чудовищному кресту распятия. Онсгорбился под его тяжестью, волосы струились по обе стороны его израненного,изувеченного лица. Кровь из-под шипов текла прямо в открытые непреклонныеглаза.
Мой вид явился для него неожиданностью, он даже слегкаизумился. Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, словно его не окружалатолпа, словно хлыст не опускался прямо на его спину, а затем и на склоненнуюголову. Из-под спутанных, испачканных в запекшейся грязи волос, из-подвоспаленных, окровавленных век смотрел он вдаль.
– Господи! – воскликнул я.
Должно быть, я потянулся к его лицу, ведь это были мои руки,мои маленькие белые руки! Я увидел, как они стараются добраться до его лица.
– Господи! – повторил я.
И в ответ он посмотрел на меня, не двигаясь, наши взглядыпересеклись, его руки болтались в железных оковах, изо рта капала кровь.
Неожиданно на меня обрушился яростный, ужасный удар,бросивший меня вперед. Мои глаза затопило его лицо. Оно выросло передо мной вмельчайших подробностях: грязная, в царапинах кожа, промокшие, потемневшие,склеившиеся ресницы, огромные яркие очи с темными зрачками.
Оно придвигалось все ближе и ближе, кровь капала на егогустые брови, стекала по впалым щекам. Его рот приоткрылся. Он издал звук.Сперва это был вздох, потом – глухое ускоряющееся дыхание. Оно становилось всегромче и громче, по мере того как его лицо становилось все больше и больше,теряя ясные очертания, превращаясь в совокупность плывущих оттенков, а звукперешел в невероятный, оглушительный рев.
