Прелестная угроза, подумал я. Я надеялся, что она смела слица земли немало им подобных, но, конечно, понимал, что многие ДетиТысячелетий думают то же самое и обо мне. Что же я за наглое существо –привести сюда посмотреть на моего друга, лежащего на полу, без какого бы то нибыло разрешения своих детей.
– Оба они среди нас в безопасности, – сказала Пандора,видимо читая мои беспокойные мысли. – Ты же понимаешь, что тебя радывидеть и молодые, и старые. – Она обвела жестом всю комнату. –Некоторые не хотят выходить на свет, но они тебя знают. Они не хотели, чтобы тыпогиб.
– Нет, никто не хотел, – довольно эмоционально сказалЛуи. – И ты вернулся, как во сне. У нас были подозрения, некоторыешептали, что тебя видели в Нью-Йорке, красивого и полного жизни, как раньше. Ноя не мог поверить, не убедившись своими глазами.
Я кивнул в знак признательности за его добрые слова. Нодумал я о Плате. Я еще раз посмотрел на резное изображение Христа на дереве, апотом опустил взгляд на фигуру спящего Лестата.
Только тогда вышел Мариус. Он дрожал.
– Живой, не обожженный, – прошептал он. – Сын мой.
Его плечи скрывал старый, жалкий, поношенный серый плащ, ноя не обратил на это внимания. Он сразу же обнял меня, заставив тем самым моихдетей отойти. Однако далеко они не ушли. Думаю, они успокоились, увидев, что яобхватил его обеими руками и по многолетней привычке несколько раз поцеловал влицо и в губы – потрясающего, исполненного мягкой любви.
– Я присмотрю за этими смертными, если ты решилсяпопробовать, – сказал он. Он прочел весь сценарий в моем сердце. Он понял,что у меня нет выбора. – Как мне тебя отговорить? – спросил он.
Я только покачал головой. От спешки и предвкушения я даже немог ответить иначе. Я предоставил Бенджика и Сибил его заботам.
Я приблизился к Лестату и прошел прямо к нему, то есть я стоялслева от него, он лежал от меня справа. Я быстро опустился, удивившись, чтомрамор такой холодный, забыв, полагаю, как здесь сыро, в Новом Орлеане, какнезаметно подкрадывается озноб.
Я оперся обеими руками о пол и посмотрел на него. Он лежалспокойно, неподвижно, оба глаза одинаково ясные, словно ни один из них никогдаи не вырывали. Он смотрел, как говорится, сквозь меня, вперед, куда-то дальше,выглядывая из разума, на вид пустого, как мертвый кокон.
Его всклокоченные волосы запылились. Даже его холодная,злобная мать не причешет их, предположил я, отчего пришел в ярость. Но совспышкой ледяных эмоций она прошипела:
– Он никого к себе не подпускает, Арман. – Эхо разнеслоее далекий голос по пустой часовне. – Попробуй, сам узнаешь.
Я поднял голову. Она сидела, прислонившись к стене, небрежнообхватив руками колени. Она была в привычной прочной выцветшей одежде цветахаки, в узких брюках и в своей издавна прославленной британской куртке длясафари, в пятнах, оставленных дикой природой; ее светлые волосы, такие же яркиеи золотистые, как у него, заплетенной косой лежали на спине.
Внезапно она сердито поднялась и направилась ко мне, резко инепочтительно топая по полу простыми кожаными сапогами.
– С чего ты взял, будто духи, которых он видел, –боги? – вопросила она. – С чего ты взял, будто выходки этихвозвышенных существ, играющих с нами, стоят больше, чем детские проказы, а мы,от мала до велика, не просто звери, бродящие по земле? – Она остановиласьв нескольких футах от него. Она скрестила руки. – Он ввел что-то иликого-то в искушение. Эта сущность не смогла перед ним устоять. И к чему этосвелось? Говори. Ты должен знать.
– Я не знаю, – тихо ответил я. – Хоть бы тыоставила меня в покое.
– Не знаешь? Разве? Так я тебе скажу, к чему это свелось.Молодая женщина по имени Дора, духовный, как говорится, лидер, проповедовавшаядобро, проистекающее из ухода за слабыми и страждущими, сбилась с пути! Вот кчему все свелось: ее проповеди, основанные на благотворительности, спетые нановый лад, дабы к ним прислушались, испарились благодаря кровавому лицукровавого бога.
Мои глаза наполнились слезами. Мне было противно, что онавсе так ясно увидела, но я не мог ей ответить и не мог ее заткнуть. Я поднялсяна ноги.
– Они слетелись обратно в соборы, – презрительно продолжалаона, – целыми стаями вернулись к архаичной, смехотворной и абсолютнобесполезной теологии, которую ты, похоже, просто забыл.
– Я достаточно хорошо с ней знаком, – тихо сказаля. – Ты меня замучила. Что я тебе сделал? Я встал рядом с ним на колени,только и всего.
– Да, но ты хочешь большего, и твои слезы меняоскорбляют, – сказала она.
Я услышал, как кто-то обратился к ней из-за моей спины,по-моему Пандора, но точно я не знал. Внезапно во вспышке мимолетного прозренияя понял, скольких здесь развлекают мои страдания, но мне было все равно.
– Чего ты ждешь, Арман? – безжалостно и коварноспросила Габриэль. Ее узкое овальное лицо было так на него похоже – и такотличалось! Он никогда не расставался до такой степени с чувством, никогда неиспытывал такого абстрактного гнева, как она. – Думаешь, ты увидишь то же,что и он, или же надеешься, что кровь Христова ждет, пока ты насладишься еевкусом? Процитировать тебе катехизис?
– Не стоит, Габриэль, – смиренно сказал я. Слезыслепили мне глаза.
– Хлеб и вино будут Телом и Кровью до тех пор, пока ониостанутся хлебом и вином, Арман; но как только они перестанут быть хлебом ивином, они перестанут быть Телом и Кровью. Так чего ты ждешь от КровиХристовой? Что она сохранила волшебную силу, несмотря на мотор его сердца,пожирающий кровь смертных, как воздух, которым он дышал?
Я не ответил, а в душе подумал: «Это же не хлеб и вино; этоего Кровь, его священная Кровь, он передал ее по пути на Голгофу тому, ктоздесь лежит».
Я спрятал поглубже мою скорбь и злость на то, что оназаставила меня скомпрометировать себя этими выражениями. Я хотел оглянуться намоих бедных Сибил и Бенджика, поскольку по запаху чувствовал, что они до сихпор здесь.
Что же Мариус не уведет их? Но это достаточно ясно. Мариусхочет посмотреть, что я намерен делать.
– Только не говори, – невнятно добавилаГабриэль, – что дело здесь в вере. – Она усмехнулась и покачалаголовой. – Ты явился, как Фома неверующий, чтобы вонзить своиокровавленные клыки прямо в рану.
– Ну пожалуйста, умоляю тебя, прекрати, – прошептал я.Я поднял руки. – Дай мне попробовать, пусть он меня ударит, тогда тыбудешь довольна и отвернешься.
Я подразумевал только то, что сказал, и не ощущал в своихсловах никакой силы – только смирение и невыразимую печаль.
