с Севера сборнике «Мемориала» я прочла однажды воспоминания охранника, описывающего, как политических заключённых кормили в зоне икрой и копчёностями, а охрану – хлебом и картофельной шелухой. Засевший в голове бред до сих пор разъедал недоброкачественную память этого «стража порядка».
Опять и опять возникал вопрос: думал ли тот, кто планово изготовлял из народа «друзей» и «врагов», натравливая одних на других, к чему это приведёт? «Посеешь ветер – пожнёшь бурю». Посеяв бурю, пожинали всё тот же дух гражданской войны. Устоять не могли ни те ни другие. И разве не злополучный узел отношений вольного с заключённой произвёл на свет нашу беду с сыном?
Один из присутствующих на той встрече сказал:
– Я узнал человека, которого вы в своей книге скрыли под вымышленным именем.
Все имена в книге были подлинные, кроме трёх. Я заменяла их только в случае, когда настоящее имя могло задеть детей тех, о ком шла речь. Этот человек вычислил «Филиппа». Так уже бывало не раз. Чья-то интуиция обнаруживала спрятанное событие или чувство. Переждав всех, кто после встречи подходил ко мне с вопросами, этот человек с открытым, светлым лицом подсел к моему столику.
– Я много лет проработал с Филиппом, – сказал он. – Не однажды видел вашего сына. Понимаю его, понимаю вас. Боль вашу принял близко к сердцу. И всё-таки… всё-таки хочу, чтобы вы мне поверили: Филипп был неплохим человеком.
Он рассказал, как и сколько раз Филипп выручал его из безнадёжных ситуаций. Я молча слушала. Доводы в пользу «неплохого» Филиппа ничего уже не могли изменить. Разговор прервала сотрудница Финно-угорского центра: «Можно включить телевизор? Встречу снимали. Сейчас покажут». Вручив мне свои отпечатанные на ротапринте воспоминания, заступник Филиппа поднялся. Уходя, пару раз обернулся.
В потоке местных новостей по телевидению были показаны кадры заседания правительства, выступление главы республики Спиридонова – и «встреча в Финно-угорском центре с автором книги „Жизнь – сапожок непарный“ Тамарой Петкевич, которая много лет провела в лагерях на нашей земле». Соединение сюжетов в одном выпуске новостей удивило. Республику относили к «красному поясу». Но здешние руководители, кажется, не были настроены на ложь. Сама земля здесь этого не потерпела бы.
– Изменилась наша республика с той поры? – спрашивали меня.
Когда после двадцати пяти дней этапа в мае 1944 года из тёмных ночей Киргизии нас высадили в белую ночь Коми АССР, я увидела только вышки и опутанные проволокой зоны. По-настоящему мне предстояло разглядеть республику только теперь.
Прежний Сыктывкар, в который я однажды приезжала после освобождения (тогда здесь ещё жили Хелла, Иван Георгиевич Белов, Тамара Цулукидзе и китаец Шань), произвёл впечатление только видом с холма на место слияния рек – Вычегды и Сысолы. Обе долго ещё сохраняли цвет своих вод, оберегая себя друг от друга чёткой линией раздела. Сейчас столицу Республики Коми застраивали многоэтажными, продуманной архитектуры домами, комбинируя красноватый и серый кирпич. Были отреставрированы старинные дома, разбиты парки, скверы. Город удивлял чистотой.
Я побывала в радостном, сияющем такой опрятностью, что и пылинке не нашлось бы места, доме Веры Морозовой. Там царила взаимная любовь дочери и матери. Приглашённые в гости подруги пели дерзкие по тем временам песни северного барда Вячеслава Кушнира. Вера сводила меня в мастерскую одного сыктывкарского художника. На полотне серой, вяло вьющейся лентой был прорисован последний выдох распятого на кресте и перевёрнутого вниз головой человека. По молодости лет о таких муках художник мог знать разве что из книг или понаслышке.
С непререкаемым уважением говорили здесь о Михаиле Борисовиче Рогачёве, который организовал местное общество «Мемориал» и составил полные списки всех, кто прошёл лагеря Коми. Рассказывали о геологе Викторе Ложкине: он отправился сюда на поиски полезных ископаемых и наткнулся на безымянные захоронения заключённых. Человек этот принял беспримерное решение: ничего не говорящие номера на фанерных дощечках заменить реальными фамилиями сгинувших людей.
Неизгладимое впечатление оставило знакомство с пленительно-талантливым, глубоким человеком – журналисткой Анной Сивковой. Не с любопытством, а с пронзительным сочувствием она тихо спросила меня:
– Как вы смогли рассказать о себе так откровенно?
Для себя я находила тому объяснение, но, ответив: «Сама не знаю», – тоже не покривила душой.
* * *
Из Сыктывкара в Княжпогост вела автомобильная дорога. Солнце золотило её и припорошённый снежком лес в буйстве осенних красок. Молчали сопровождавшие меня Розалия Павловна Сливкова и Верочка Морозова. Меня неизъяснимой силой влекли к себе две княжпогостские точки: могила Колюшки и пятачок у железной дороги, где мы с ним прощались за десять дней до моего освобождения из лагеря. Во время моей поездки на Колюшкину могилу летом 1972 года Княжпогост застилал дым. Потревоженные тени прошлого хватали за полы, куда-то утягивали. Покрасив старую деревянную ограду, я уехала. Две небольшие сосенки возле могилы выкопать не успела. Все эти годы меня мучило то, что они разрослись. Задачи было две: найти кого-нибудь, кто их спилит и кто заменит деревянную ограду на железную.
И теперь, после двадцати с лишним лет, мы приближались к Княжпогосту. Вот-вот справа я должна была увидеть кладбище…
В первый момент ввела в заблуждение протоптанная вглубь кладбища широкая дорога – не совсем там, где мне помнилось. Дорога привела к оврагу, которого прежде не было. Я вернулась ко входу, пошла снова, повинуясь подсказке клеточной памяти. Сейчас могила должна быть слева. Я точно знала: Колюшкина могила – тут, и только тут. Но выкрашенной в голубой цвет ограды глаза не находили. Оглядывая всё вокруг ещё и ещё раз, за железной оградой соседней могилы неожиданно увидела на кресте табличку с Колиным именем, датами его жизни и чёрную ленту: «Безвременно ушедшему человеку трагической судьбы»…
Первое чувство – испуг. Через столько лет – наедине с могилой, которую не узнаю! Что это? Кто мог её преобразить? Ну а потом – одно Господне безмолвие вокруг. Между желанием быть здесь и свершением края сомкнулись. Исчезло вообще всё. Ни прошлого, ни настоящего. Может быть, суть в беспамятстве? Я – здесь, и это единственно главное. Много, много времени спустя стало приходить реальное успокоение…
На одной из встреч с читателями в петербургском музее Анны Ахматовой я получила записку: «Открылся ли Вам с годами смысл сказанного Николаем Даниловичем в Вашем сне: „Теперь я должен уйти навсегда“?» Я и предположить не могла, что кто-то, читая книгу, обратит на это внимание, запомнит. Исходя из представления Данте о «кругах», об иерархии того света, я ответила: «Да». Верилось, что отстрадавший войну, плен, камеру смертников, мучительнейшую болезнь и смерть в зоне Коля был допущен куда-то выше, где для
