не призраки, — отрешенно бормотал Рычнев, — они живые. Во всяком случае, становятся такими.
— Час от часу не легче.
Как и прошлый раз, Захар одновременно услышал крики и увидел людей. Нагие, они уходили в мерцающую реку вполоборота, словно их кто-то направлял с берега.
Луна стала красной, висела большим плоским цветком кувшинки.
Кто был одет, со стоном сбрасывал одежду.
— Военных много, в погонах и без, — сглотнул от волнения Герман.
Последним вошел старик, с гордо поднятой головой. Он обернулся, как бы пытаясь что-то сказать.
— Кажись, писатель. Точно, Коненков, — всплеснул руками Герман.
Голова старика чуть серебрилась.
Толпа уже одетых стояла на другом берегу спиной к реке. Но и когда старик величаво вышел, они не исчезли, дожидаясь еще кого-то.
И снова наступившую тишину разбудил предсмертный вопль.
Высокий, худой мужчина полосовал на себе рубаху и не вошел, а кинулся в реку.
Захар не смел пошевелиться, узнав Костлявого.
— Не надо, не надо, — барахтался, словно утопающий, Костлявый. — Зу-у-б, Зу-у-б, останови его… Зу-у-б…
Он несся к другому берегу, постепенно смолкая.
— Кажись, выскочил уже другой, — сощурился более зоркий Герман. — Пониже и фигура не та.
— Айда и мы, — будто что толкнуло Захара.
Вблизи лунная река напоминала вымощенное золотом дно, накрытое тончайшим тюлем.
Но едва они ступили в нее, из под ног с чавканьем потек ручеек пены. Он все расширялся, преграждая путь.
Запах горелого ударил в нос.
— Что за напасть такая, — счищал пену с подошвы Герман.
Искринки на реке стали темнеть, пока не превратились в черные пятна. Они постепенно слились, и густой непроницаемый мрак поглотил лунную реку.
— Ой-ё-ёй, — цокал Герман, для которого все было в диковинку.
Возбуждение Захара быстро улеглось.
— Теперь убедился?
Мешалкин швырнул фонарик в черное облако.
Он исчез с шелестящим звуком, будто упал в пересохшее сено.
— В жизни ничего не боялся, но тут… Ты извини, браток, мне страшно, — признался Герман, когда они вернулись.
— Тогда собираем шмотки и…
— Собирать-то нечего, — посетовал Герман. — Всё, как говорится, при нас.
Захар сочувственно кивнул. Его положение еще куда ни шло, а каково товарищу?
— Будь квартира побольше, прописал бы у себя.
— Мне прописка светит не скоро. В лучшем случае, лет через десять.
Захар разделил поровну остатки хлеба.
— Мы твердо знаем, кто убийца.
— Кто это «мы» и кому нужны наши доказательства? Я своим побегом лишь убедил ментов.
— Лохматый сбежал, и концы в воду.
— Еще надо доказать, что он порешил и Зубаря… Знать бы, кто его родственник, — задумался Герман.
У Захара ныла болячка на руке, першило горло после холодной воды… Впереди предстояла неуютная ночевка. А за ней… За ней не обещающее ничего хорошего утро.
— Как все обрыдло, — в сердцах вырвалось у Захара. — Умчаться бы за тридевять земель, чтобы ни одна сволочь не мешала жить.
— Ты как дитё неразумное мечтаешь о счастье на стороне, — умащивался на матраце Герман.
— Хочешь сказать…
— Я уже ничего не хочу, — перебил Герман. — Одна несложившаяся судьба не играет особой роли, когда счет пошел на миллионы.
— О каких ты миллионах толкуешь?
— Да уж не о наших с тобой. Народ, как и перед гражданской, ополчился один на другого. Глядишь, и у нас начнет полыхать, как в иных местах… Раз уж в столице из танков бьют.
Захар растерялся. Герман, которому надо беспокоиться прежде всего о себе, берется рассуждать о вещах, далеких от его интересов.
— Народ, конечно, оборзел, — согласился Рычнев. — Жизнь заставила. Разве это реформа? Спекуляцию только узаконили.
— Мне таблицу умножения не объясняй.
— Так к чему нам тогда высшие материи, без них мозги раком.
— После войны тоже жилось туго, но люди, говорят, были лучше.
— Тогда всем было туго, а сейчас кто лапу сосет, а кто как сыр в масле, — проглотил слюну Захар.
— Или люди обмельчали или опаскудились до неузнаваемости.
Захар лежал, поджав ноги, с отвернутым воротником. Он согрелся и хотелось скорее заснуть, чтобы уйти спозаранку, ничего не сказав.
Не нужны ему никакие сокровища, возить только с ними… Он закроет больничный и придет на работу совсем другим человеком. И если кто спросит, отчего он не такой, как всегда, Захар скажет, что жизнь не может быть плохой. Уже то, что ты жив и здоров — прекрасно. Надо лишь научиться находить радости и избегать хандры.
Нет — домой… Весной он постарается жениться. Холостяцкого однообразия с него довольно… Немного жалко расставаться с Германом. Мужик он неплохой, но раз уж не заладилось…
Захар протяжно зевнул, ответил нарочито сонно:
— Как все есть, так и будет.
— Легче всего заранее лапки поднять, — буркнул Герман. — Мне дальше не жить, а вот тебе…
— Не спеши хоронить себя.
— Я уже подошел к черте. Один черт, пока у нас все наладится, время помирать придет.
— Считаешь, эта бодяга надолго?
— Только начало.
Захар согласился, стыдясь своих недавних мыслей… Не получится у него «жить как все» — не тот характер…
— Некому людей по совести рассудить, — мрачно изрек Герман. — потому и оголтелые такие.
— А церковь?
— Трудно сказать. Этой осенью она, ясное дело, не могла остановить в Москве кровопролития, но в семнадцатом?
— Вот именно, — подхватил Захар. — Народ тогда был набожный, а посмотри, что вытворял в злобе. Нет, попы мира не наведут.
Футболка Германа белела под расстегнутой рубашкой.
— Попов тогда уже мало кто слушал.
— Но все-то и крещеные были, и Бога почитали.
— Если у людей память не отшибло, второй раз в пекло не полезут.
— А кто их предостережет?.. У нас сейчас так: я прав, а ближний — дурак.
— Церковь хотя бы не натравливает, а мирит. Этого у нее не отнимешь.
Захар, согласный в душе, возразил:
— У тех, кто высоко сидит, тоже призывы хорошие.
— Не будь наивным. Бормотание правителей гроша ломаного не стоит по сравнению с проповедью. Другое дело, что нас уже ничем не проймешь.
— Не проймешь, — задумчиво повторил Захар.
Он вспомнил церковь в Журавской, худощавого настоятеля, проникнутые детской чистотой глаза молящихся… Почему не у всех такие глаза?
— Кому в свое время мешали храмы?
Герман заворочался, скрипя курткой.
— Никто этого больше не допустит. Никогда!
Из-за стен донесся шум набежавшего ветра, как будто припустил и тотчас перестал густой дождь.
От двери тянуло по ногам. Захар позавидовал задремавшему Герману. Стараясь его не беспокоить, тихо поднялся, выглянул в окно.
Луна — уже отгоревшая — зависла над горизонтом. По ледяной дорожке Млечного Пути лихо мчались сани-звезды, невидимые, пока луна была в зените. И расступались перед ними остальные Миры, уходили прочь по небосклону, блестя то ярко, то слабо, словно их гасил порывистый ветер.
