Солнечным утром во вторник я позвонил в колокольчик у ворот монастыря Богоматери Долины, небо было синее, и я вступил в глубокую тишину, словно взошел на Небо.
Преклонив колени у алтаря, где солнце из окон лило свет на огромное, удивительно бесстрастное Распятие, под пение монахов, увлекающее душу домой к Богу и баюкающее покоем величественных мыслей и ритмов, я начал путь, или, лучше сказать, был введен в ретрит, который оказался более серьезным, полезным и успешным, чем я ожидал. На этот раз я не пережил потрясающих утешений и прозрений, которые переполняли меня в Гефсимании: и все же, когда я вышел оттуда по окончании недели, я понял, что укрепился и набрался сил, таинственным образом во мне прибавилось твердости, уверенности и глубины.
Побывав в Гарлеме, я задумался, не там ли мое настоящее призвание. Но в эти восемь дней, окончившихся праздником Рождества Богородицы, все более или менее прояснилось. Если я остаюсь в мире, – думал я, – моим призванием будет во-первых – писать, во-вторых – учить. Служение, подобное работе в Доме дружбы, может идти только после этих двух. Пока мне не откроется большее, я останусь там же, где сейчас, в монастыре Св. Бонавентуры. Не боялся ли я, или быть может, наоборот, надеялся, что вопрос с моим поступлением в трапписты в этом ретрите встанет с новой силой? Этого не произошло. Он остался в нейтральном, безразличном состоянии: отступил в область, которую я не мог воспринимать умом, ибо она была покрыта мраком, затуманена бесчисленными неопределенностями. Я знал одно: здесь, в Долине, я так же исполнен глубокого уважения к жизни цистерцианцев, но особенного желания поступить именно в этот монастырь не возникло.
И вот я снова вернулся в мир. Нью-Хейвенский поезд мчался, слева всю дорогу мелькали промышленные городки с внезапными проблесками голубой воды, светлого песка, жухнущей травы. Я прочел в «Нью-Йоркере» рассказ о мальчике, который, вместо того чтобы стать священником, не то женился, не то влюбился, или что-то в этом роде. И пустота, тщета, бессмысленность мира снова обступила меня со всех сторон. Но теперь она не могла растревожить меня или сделать несчастным.
Мне было достаточно знать, что даже если я останусь в этом печальном мире, я вовсе не обречен стать его частью, принадлежать ему, или даже серьезно оскверниться неизбежным общением с ним.
III
Когда я вернулся в колледж монастыря Св. Бонавентуры, мне выделили комнату в северной части здания, откуда можно было смотреть, как солнце освещает зеленый склон холма, служивший лужайкой для гольфа. И весь день было слышно, как перекликаются поезда на товарных складах Олеана, как звонят в колокол: то был звук путешествий, звук изгнания. Я заметил, что постепенно почти неосознанно изменил распорядок жизни на более строгий: утром вставал раньше, на рассвете, или до рассвета – когда дни стали короче. Читал Малые часы в качестве подготовки к мессе и причастию. Кроме того, теперь по утрам три четверти часа я посвящал умной молитве. Много читал духовной литературы, жития святых – Жанны Д’Арк, Иоанна Боско[479], св. Бенедикта. Прочел «Восхождение на гору Кармель» Иоанна Креста и первые части «Темной ночи» – во второй раз, но с пониманием – впервые.
Милостью Божией этот октябрь преподнес мне большой подарок – я открыл для себя, что Тереза из Лизье, «Цветочек», была настоящей святой, а не безгласной набожной куколкой, как она рисуется воображению сентиментальных старушек. И не просто святой, она была великой святой, одной из величайших, потрясающей! Я в долгу перед ней, мне следовало бы публично просить у нее прощения и загладить вину за то, что я так долго не замечал ее величия, но это потребовало бы отдельной книги, а здесь я могу позволить себе лишь несколько строк.
Удивительное переживание – открыть для себя нового святого. Бог открывается и возвеличивается в каждом из своих святых по-разному. Нет двух святых, похожих друг на друга, но все они подобны Богу, и каждый подобен своим особенным образом. Право, если бы Адам не пал, весь род человеческий представлял бы собой череду удивительно разнообразных и прекрасных подобий Бога, каждый из миллионов людей являл бы Его славу и совершенство на потрясающе новый лад, всякий сиял бы своей особенной святостью, той, что назначена ему от века как самое полное, поразительное, сверхъестественное совершенство его человеческой личности.
Миллионы душ со времен грехопадения так никогда и не реализуют в себе этот замысел, не оправдают своего славного предназначения, навсегда скроют свою индивидуальность под безобразием греха. Но когда Бог восстанавливает в развращенных и полуразрушенных злом и беззаконием душах Свой образ, поразительная красота дел Его любви и мудрости еще ярче сияет на фоне окружения, в котором Он не гнушается действовать.
Мне никогда не удивляло, да и не могло удивить, что святых можно найти среди нищеты, горя и страданий Гарлема, в колониях прокаженных вроде острова Молокаи, где трудится отец Дамиан[480], в туринских трущобах Иоанна Боско, на дорогах Умбрии времен св. Франциска, в укромных цистерцианских аббатствах двенадцатого века, в Гран-Шартрез, Фиваиде, в пещере Иеронима (где лев охранял его библиотеку), на Симеоновом столпе. С этим все ясно. Все это – мощный, веский ответ на вызовы времени и обстоятельств, требующий впечатляющего героизма.
Но появление святой в душном, роскошном, изукрашенном, безобразно комфортном и лицемерном буржуазном окружении меня совершенно поразило. Тереза Младенца Иисуса была кармелитской монахиней, это верно: но, когда она поступила в монастырь, натура ее уже была сформирована французским средним классом конца XIX века и к нему приспособлена, – трудно вообразить среду более самодовольную и инертную. Мне казалось почти невозможным, что благодать может проникнуть сквозь толстую упругую шкуру буржуазного самодовольства, по-настоящему коснуться бессмертной души и преобразить ее. В лучшем случае, думал я, эти люди могут стать безобидными моралистами, – но великими святыми? Да никогда!
На самом деле думать так есть грех и перед Богом, и перед ближним. Я с одной стороны кощунственно принижал силу благодати и с другой – немилосердно судил о целом классе людей, полагаясь на огульное и довольно туманное обобщение. Но невозможно прилагать общую теорию к каждому человеку, которому случится попасть в конкретную категорию!
