в Египте, как ты поймешь по его произношению, а потом на твоей территории. Поскольку я вынужден признать в нем римского гражданина, пока не доказано обратное, будь добр, веди себя с ним соответственно и остерегись подвергать его пыткам. Думаю, на тебя так же, как на меня, произведет сильное впечатление его сходство с Иродом. Не сомневайся, пока я ничего не буду писать императору, тем более ничего не скажу кому-нибудь другому. Мне было бы весьма неприятно поставить под угрозу дружеские отношения, связывающие нас с тобой, представив на рассмотрение Риму документы, которые приведут к выселению тебя из очаровательного дома на берегу озера.
Прощай».
— Я думаю, — запечатывая письмо, пробормотал Пилат и улыбнулся, поздравляя себя с победой, — я думаю, что я умный человек, и это письмо принесет мне не меньше тридцати талантов в наше скудное время. Однако не забыть бы купить жене самое красивое в Иерусалиме ожерелье. После ее сна, который чуть не испортил нам завтрак, она не переживет, если кого-нибудь повесят. Сам виноват, не надо было рассказывать ей, что узнал от Никодима. Слишком много ты стал говорить, умный человек. Это твоя самая большая слабость.
Он приказал отвести Иисуса к Антипе, который по давней договоренности занимал западное крыло резиденции, когда приезжал в Иерусалим на праздники.
Антипе и Иродиаде было явно не по себе, но они изо всех сил старались скрыть волнение, когда в комнату ввели Иисуса. Антипа отпустил офицера и предложил Иисусу сесть к столу и выпить вина.
Иисус отказался.
— Я дал обет, — сказал он.
— Я не обижаюсь, — сказал Антипа. — Жаль только. Вино — незаменимый посредник в делах, а мой друг прокуратор послал тебя сюда, если я правильно понял из его письма, с деловым поручением. Предположим, что ты — тот, за которого себя выдаешь, и прокуратор не шутит со мной свои обычные шутки… Предположим, что, как бы это сказать, кто ты такой, может быть доказано в сенате, тогда встает естественный вопрос…
Тут со свойственной ей грубой прямолинейностью вмешалась Иродиада:
— Сколько ты хочешь? Иисус не ответил.
— Мой единокровный брат Ирод Филипп примерно в такой же ситуации принял от меня ежегодную ренту, которую я обязался ему платить в обмен на документы, подтверждающие его право на наследство нашего отца. Этнарх Архелай, мой брат Филипп, наша тетка Саломея и я выплачиваем ему в Александрии тридцать талантов…
Иродиада опять не выдержала:
— Чепуха. Двадцать пять.
— Ты права, моя дорогая. Теперь я тоже вспомнил, что двадцать пять, из которых я и Архелай платим по девять, мой брат Филипп пять, а Саломея остальное. И, конечно же, серебряных талантов, а не золотых. Сейчас он получает мои девять и пять Филиппа, потому что Саломея сделала своей единственной наследницей госпожу Ливию, а Архелай по глупости все потерял. Его часть теперь принадлежит императору. Однако четырнадцать серебряных талантов и три процента по ним — очень неплохие деньги, тем более что он тратит их, не имея ни забот, ни неприятностей. Пойми меня правильно. При моих теперешних доходах я не могу предложить тебе такой суммы. Может быть, мне удастся уговорить Филиппа раскошелиться еще на пару талантов. У него дела идут хорошо. Но должен предупредить: Пилат не так сговорчив, как мы. Тебе надо было сразу прийти ко мне, а не заинтересовывать сначала его своими притязаниями. Он потребует себе половину твоей ренты, если не больше, в качестве навара со сделки. Но это уже твое дело. Скажем, три таланта? И я обязуюсь вырвать еще три у Филиппа.
Иисус беспокойно заерзал в кресле.
— Мало? Ладно, как насчет четырех? В Александрии на проценты с четырех талантов можно очень хорошо жить.
Иисус отвернулся.
— Мне бы хотелось, чтобы ты был так любезен и ответил мне. Я знаю, ты ремесленник и не приучен к придворной жизни, но язык-то у тебя есть?
Постепенно Антипа довел плату до десяти талантов, после чего в отчаянии поглядел на Иродиаду. Глаза у нее горели огнем. Она хлопнула в ладоши и, когда вошел слуга, сказала:
— Филемон, достань из сундука, что возле комнаты с оружием, побитые молью алые царские одежды. Еще достань дудочки из папируса и театральные котурны. Одень этого упрямца, как царя, дай ему в руки дудку, к ногам привяжи котурны, на голову водрузи медный котел и отправь его обратно к прокуратору с самыми добрыми пожеланиями от его величества. А Иисусу она сказала:
— Будь царем, и пусть тебя сожрут вороны!
Антипа испугался. Когда дворцовая стража под дикое улюлюканье потащила Иисуса мимо колонн, он поспешил к Пилату, который успел уже разобраться с двумя преступниками и несколькими прошениями, и попросил его не обращать внимание на выходку Иродиады.
— Убери его с моей дороги, и я дам тебе десять талантов.
— Прости мне мой невежливый смех.
— Пятнадцать.
— Попытайся еще.
— Двадцать!
— Двадцать золотых талантов? Мало. И двадцать пять мало за медный котел!
— Двадцать пять! Моя Иродиада никогда не простит мне, если я дам тебе столько!
— И моя Варвата не простит мне, если я столько возьму.
Антипа застонал:
— Тридцать. Мое последнее слово.
— Тридцать? Неплохо. Хорошо бы, если б ты мог заплатить больше, но не будем торговаться. Твоя дружба мне дороже денег.
— Я заплачу тебе, как только увижу распятый труп.
— Но ты прямо сейчас напишешь мне долговое обязательство на половину этой суммы.
— Откуда мне знать, что он не самозванец?
— Это решит мой друг Элий Сеян, если ты не решишь сам.
Антипа протянул ему правую руку.
— Трудно иметь с тобой дело.
— Твоя щедрость, мой милый царь, совершенно изгладила из моей памяти легкое недовольство, которое зародилось во мне, когда ты поддержал Высший суд в деле со щитами. Знаешь, я отдал бы половину заработанного мной сегодня, чтобы посмотреть, как ты и царица Иродиада кричали, словно торговцы дынями, на своего немого провинциального родича. Это наверняка было лучше лучшей из ателлан.
— Искренне надеюсь, что шутовство господина прокуратора не обернется в один прекрасный день против него самого.
— Сожалею, что твой неверующий братец Филипп не приехал на праздник, а так как мы должны в неприлично короткий срок покончить с этим делом, то у тебя нет возможности содрать с него его часть. Клянусь Гераклом, мне жаль тебя.
— А тебе не жаль, что ты не можешь содрать с него еще тридцать талантов?
Пилат расхохотался.
— Как же мы понимаем друг друга! Да, должен признаться, отвратительное изобилие в его городах — Иппе, Пелле, Герасе — ужасно раздражает меня. Но ты умеешь проигрывать,
