Когда генерал сказал мне, что моя мать жива, эта новость наполнила мой мир такой радостью, которая сравнима лишь с восторгом, испытанным мною при рождении Лили. Однако прошло уже четыре месяца с тех пор, как мы в последний раз видели генерала, но от него не было ни слова. Он предупреждал, что такое может случиться, и сказал на прощание: «Не пытайтесь связаться со мной. Все, что вам нужно, это быть в Москве второго февраля».
Поговорить с матерью до отъезда не представлялось возможным: в ее доме не было телефона, к тому же наш разговор могли прослушивать. Мы не знали, чего нам ожидать от советского посольства, поэтому все то время, пока обрабатывались наши заявки, и восемь недель ожидания виз прошли для меня в мучениях. Несмотря на то что визы были выданы без всяких проблем и мы благополучно сели на самолет до Москвы в лондонском аэропорту Хитроу, я все еще не была уверена, выдержат ли мои нервы это напряжение.
Стюардесса вытерла руки о мятую униформу и налила мне еще одну чашку тепловатого чая. Почти все стюардессы были уже немолодыми женщинами, но эта даже не пыталась спрятать пряди седых волос, выбившиеся из-под скособоченной пилотки. Когда я поблагодарила ее, она и не подумала улыбнуться и просто повернулась ко мне спиной.
Им нельзя быть приветливыми с иностранцами, напомнила я себе, за беседу со мной ее могут посадить в тюрьму. Я приникла к иллюминатору и задумалась, вспомнив генерала. Я надеялась, что после трех дней, проведенных с нами, он начнет казаться мне нормальным человеком, а не загадкой. В конце концов, он ел, пил и спал, как обычный смертный. Он совершенно искренне отвечал на все мои вопросы о здоровье матери, о том, в каких условиях она живет, чем занимается. Я была поражена, когда узнала, что у них в доме нет горячей воды — даже зимой! — и что у матери больные ноги. Но я преисполнилась радости, когда генерал сказал, что у нее в Москве есть близкие подруги, с которыми она ходит в баню, чтобы снять боль. У меня ведь тоже были Ирина, Розалина и Бетти, которые разделили со мной самые тяжелые минуты моей жизни. Единственное, о чем я побоялась спросить, так это об их отношениях с матерью. А на вопрос «Когда мы увезем мать из России, поедете ли вы с нами?», который я задала в сиднейском аэропорту, он так и не ответил. Генерал поцеловал меня и Ивана, пожал нам руки и на прощание сказал: «Еще увидимся». Я проводила его взглядом до стеклянных дверей и поняла, что этот старик с военной выправкой и гордой походкой так и остался для меня загадкой.
Лили захныкала, нахмурила бровки, словно прочитала мои мысли. Я принялась убаюкивать ее. Самыми неприятными за последние месяцы были те секунды, когда я, укладывая дочурку в кроватку и целуя в мягкую щечку, думала о том, что мне придется увезти ее из спокойной и безопасной Австралии туда, где ей могла грозить опасность. Я бы в любое время, не колеблясь ни секунды, отдала бы свою жизнь за Лили, но у меня не было сил заставить себя ехать без нее.
— Я хочу взять Лили с собой, — как-то вечером сказала я Ивану, когда мы легли спать. В душе я молилась, чтобы муж рассердился на меня, закричал, что я сошла с ума. Я надеялась, что ом будет настаивать, чтобы наша дочь осталась с Ириной и Виталием. Но вместо этого Иван протянул руку, зажег ночник и внимательно посмотрел на меня. Не сводя с меня серьезного взгляда, он кивнул головой и сказал:
— Вас нельзя разлучать.
Раздалось шипение, и хор Советской Армии умолк на полуслове. В салоне зазвучал голос пилота:
— Товарищи, наш самолет совершает посадку в Москве. Пожалуйста, пристегните ремни и приведите кресла в вертикальное положение.
Я задержала дыхание и снова посмотрела в иллюминатор. Самолет нырнул в белоснежный океан облаков. Багряное небо исчезло, все вокруг сделалось серым. Самолет начало трясти, в иллюминатор швырнуло хлопья снега. За пеленой ничего не было видно. У меня появилось ощущение, что мой желудок поднялся вверх; наступили несколько секунд невесомости. Двигатели самолета как будто остановились, и стало казаться, что самолет падает. От перепада давления Лили, которая за все время после вылета из Лондона вела себя тихо, как мышка, начала плакать.
Женщина с кресла в соседнем ряду повернулась к ней и весело произнесла:
— Что случилось, малышка? Почему ты плачешь? Все хорошо.
Лили притихла и улыбнулась. Женщина меня заинтересовала. Ее французские духи пахли сильнее, чем болгарские сигареты, которые курили мужчины, а на лице — явно славянского типа — был безупречный макияж. Но она не могла быть обычной советской женщиной, поскольку им не разрешалось выезжать за границу. Кто же она? Дипломат? Агент КГБ? Любовница какого-нибудь партийного бонзы? Меня охватила злость, когда я вспомнила, что никому нельзя доверять, что в условиях «холодной войны» за любыми добрыми словами может стоять злой умысел.
В клубах облаков стали появляться прогалины, и я увидела заснеженные поля и березы. Ощущение стремительного падения сменилось другим, более сильным чувством. Казалось, меня тянуло к земле магнитом; пальцы на ногах прилипли к полу, словно мое тело влекла неведомая сила, настолько мощная, что ее даже невозможно представить. Я знала, что это за сила: Россия. Мне вспомнились слова, вычитанные когда-то давным-давно у Гоголя, когда я сидела в саду в Шанхае: «Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце?…Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами?»
Москва — город-крепость. Я поняла, насколько удачным было такое определение. Этот город — последняя преграда между мной и матерью. Я надеялась, что муж и дочь придадут мне силы и, помноженная на решимость, рожденную годами страданий, эта сила позволит мне преодолеть оставшееся препятствие.
Облака ушли вверх, как вздернутый занавес, и теперь были видны только равнины, укрытые снегом, и неприветливое небо. Под нами появился аэродром. Аэровокзала видно не было, только снегоочистительные машины, выстроенные рядами, да стоящие возле них люди в плотных куртках и меховых наушниках. Взлетно-посадочная полоса была черна как уголь. Вопреки расхожему мнению о неаккуратности пилотов «Аэрофлота» и несмотря на гололедицу, наш самолет приземлился с плавностью лебедя, садящегося на пруд.
Когда самолет наконец остановился, стюардесса сказала, чтобы пассажиры шли к выходу. Началась давка, и Иван забрал у меня Лили, чтобы поднять ее над головами людей, которые, толкаясь, устремились к открытой двери самолета. В салон залетел порыв морозного ветра. Подойдя к выходу и увидев здание аэровокзала с грязными окнами и колючей проволокой на стенах, я поняла, что солнце и тепло страны, ставшей для меня новой родиной, остались где-то очень далеко. Мороз стоял такой, что, казалось, сам воздух посинел от холода. В лицо как будто впились тысячи иголок, из носа потекло. Иван плотнее укутал Лили отворотом куртки и спрятал ее от пронизывающего до костей ветра. Я втянула голову в плечи и стала смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться на ступеньках трапа. Ботинки у меня были на меху, но все равно, как только я ступила на бетонированную дорогу и направилась к автобусу, ожидающему пассажиров, ноги сразу замерзли. У меня родилось еще одно чувство. Коснувшись русской земли, я поняла, что близится к концу путешествие, которое началось очень давно. Я вернулась на землю отца.
