пистолетом), но Антон не спрашивал его об этом – не суть важно.
Известно, что отныне сократилось у населения число различных домашних, или по хозяйству, дел, поскольку немцы разом порешили живность всю, а у Кашиных увели выделенную им колхозную лошадь; так что ребята делали лишь самое необходимое для житья: пилили дрова и натаскивали их в избу, носили с колодца воду, расчищали снег подле избы, да вручную намалывали рожь на сделанной из чурбушков мельнице-вертушке и кое-что еще. А дальше никуда не высунешься. Тем более, что солдат и везде прибавилось снова. Потому-то, Антон, имея свободное время, и поигрывал в шашки с общительным Вальтером, привлекавшем разумностью его к себе, либо просто так, не за шашечной игрой, полемизировал с ним задорно. Даже хотя бы в ответ на его ни к чему не обязывавшее приглашение в гости в Берлин – его родной город, когда, естественно, они, немцы, победят в воине.
Засев за стол перед Антоном, пареньком, Вальтер опять раскладывал свои фото, в том числе положил и фото берлинского дома, в котором жила его семья. Правая его рука заживала, пальцы слушались.
– А может, я приеду тогда, когда мы победим? – сказал Антон, опасливо поглядывая на Вальтера.
Их словесная игра словно растягивалась, как тянучая резинка.
– Разрешается. Немец не был злоблив, мстителен. – Подождем тогда.
– Только адрес свой не забудь мне оставить.
– Можно. Да. Unter den Linden strasse. Der Hause…
– Запомню: Унтер ден Линден улица. – Номер дома не расслышал. Переспрашивать не стал.
Видя опять на карточках его умноглазых детей в платьице и рубашке в горошек. Антон на тетрадном листке в клеточку попробовал карандашным огрызком нарисовать (негоже хвастался умением) овал чьего-то детского лица. Однако Вальтер живо отобрал у него листок и карандаш и гораздо ловчее набросал карандашной линией профиль своей жены (он сказал, и Антон догадался сам) в шляпке с кокетливо изогнутыми полями и цветком. Это хоть на визитку годилось!
И тогда Антона заело и озлило: да если безразборчивые пришельцы эти, такие хорошие, и дома у них все хороши, то зачем не они пришли к нам погубителями? Серьезно спросил собеседника:
– Вальтер, а на что вам, немцам, это господство мировое?
Тот неподдельно удивился:
– Чтобы жить хорошо.
– Кому?
– Всем нам. Мне, тебе, другим.
– А почему вы решали так?
– Говорю: мы, немцы, лутче всех это знаем а порядка лутче делаем. Мы – лутчая в мире нация.
– Понятно: не свое – чужое ведь; можно бомбить, убивать.
Вальтер непонимающе смотрел на Антона. Внушал ему, что русские – сильные люди, но забиты: у них мало свободы и культуры, а правительство плохое. Старые песни!
– Да, конечно, где уж нам! – проговорил Антон, расставляя шашки на фанерной дощечке. – Наш солдат не жгет, как немецкий, на костре книги вместе с букварями… Некультурный, стало быть.
Так потолковывали, значит… Начистоту.
А в кухне само собой шла жизнь, сновала туда-сюда солдатня.
Пока Антон с Вальтером пикировались, в избу втихую забрел (Антон и не слышал как) какой-то приблудный немецкий солдат. Он моментально облюбовал Танюшкины качели, висевшие сбоку печки; пощупал те заинтересованно и нож складной достал из кармана, чтобы срезать их (это Антон и увидал), – ему, должно быть, веревка зачем– то понадобилась. Да Анна уже подскочила к нему проворно – срезать не давала, умоляла:
– Как же… девочка ведь маленькая у меня. Вот она… Не смей!..
Для малой Танечки вся утеха была в качелях этих, больше ничего, никаких-никаких игрушек у неё не было. Откуда ж взять?…
Но гитлеровец, угрожающе просипев, отшвырнул Анну прочь.
Высунувшись в простенке, Курт с задорным ехидством наблюдал за всем, а Вальтер, сидя спиной к двери, ничего не видел, и Антон тронул последнего за локоть, обратил его внимание:
– Вот она, немецкая культура! И порядок… Видишь?..
Вальтер, резко обернувшись, рыкнул на солдата. Но тому, как глухому, замороженному, было все нипочем. И, уже вскипев, взлетел Вальтер со стула; и так стремительно двинул он ослушника плечом и здоровой левой рукой, что тот манекеном вылетел с проклятьями за дверь, растворив ее собственным грузным телом.
Была война, и, оказывалось, все-то позволялось в ней, даже и подобные конфликтные разрешения между самими немецкими солдатами.
XXI
Назавтра, вследствие все-таки приязненно-активных контактов, Вальтер взял Антона с собой, посадив в крытый брезентом кузов грузовичка, – поехали во Ржев за бензином; в кузове, заставленном штабелями пустых с бензинным запахом канистр, бренчавших и сдвигавшихся на сидевшего Антона при проезде рытвин. Он, сидя у борта, ногами и руками пихал, отодвигал жестянки от себя и, главное, с интересом поглядывал в открытую створку – на мелькавшую дорогу, онемевший город. Подъехали они к бывшему стадиону «Локомотив», вылезли из автомашины. Все заснеженное футбольное поле было завалено бочками (в обручах) с бензином. «Вот бы бомбочку сюда – всего одну-то бомбочку метнуть… – с большим искусом подумал Антон. – Был бы славный фейерверк… Что ж зевает наша авиация?»
Да, горожан нигде не виделось. А нацисты, что зеленые мухи у протухшего куска, почти рысцой (пробирал морозец), шкробая закаменелыми сапогами по расчищенным дорожкам, сновали в боковое краснокирпичное здание, где, наверное, сидело их снабженческое управление, и оттуда. Они только успевали в сумасшествии взглянуть на Антона, мальчишку, шедшего с Вальтером и входившего тоже в это здание – словно мрачно вопрошали взглядом:
«Это что еще за визитер?!» Не будь рядом Вальтера, они, верно, в миг сожрали бы его свирепо; этому Антон ужаснулся вновь: нет, они ведь еще хуже, чем мы можем о них думать, потому как просто не привыкли думать о людях очень плохо.
В сугробах мертво торчали набекренившись полузанесенные закрытые немецкие повозки, грузовики, прицепы, а около них, засунув рукава в рукава шинели и так в обнимку прижимая в телу карабин, нянчаясь с ним, топтался закутанный с головой немец-часовой, когда Антон и Валера вышли из избы к колодцу – за водой. Усмехнулись они на вояку незадачливого, страдавшего ни за что. Но лишь коченевший часовой подлелся к колодцу, благо не признали в нем Курта – поначалу обознались, а Антон уж рот раскрыл, чтобы поквитаться с ним. Видимо несмотря на то, что разделяло их, он все же, как человек, а не животное какое, тоже искал обыкновенного человеческого общения с русскими, волей-неволей желал их общества, с чем, собственно и приблизился к ним; но он выглядел так уморительно на холоде и такой посинело-кислый, невоинственный вид был у него, что все сказалось само собой и Антон передразнил его:
– Отчего ж ты скрючился, Ганс? Что, не весело
