«Мне следует только оставить свет на всю ночь», — подумала она.
Твердой рукой открыла она дверь кабинета Мишеля, зажгла яркий свет, вдохнула слабый запах кожи, туалетной воды, табака и типографской бумаги, и к горлу подступило рыдание, на глаза навернулись слезы ничем не затуманенного сожаления, — так ей хотелось выплакаться вволю. Но она увидела боковым зрением лежащую на письменном столе пару мужских перчаток из толстой кожи сернисто-желтого цвета, перчатки Мишеля, и ее слегка прошиб пот при взгляде на эти желтые перчатки, пальцы которых, вздутые и присог-нутые, напоминали знакомую живую руку. Она опустила голову, заставила себя смириться и сосредоточить внимание, вслушиваясь в биение своего сердца, взвешивая шансы, которые у нее остались, и прикидывая, как более или менее спокойно провести ночь. Она учла неизбежность встречи с пижамой Мишеля, висящей в ванной, и особенно присутствие второй кровати, которая возле ее кровати останется пустой, покрытая рыжеватым бархатом… С тех пор как она встретилась лицом к лицу в Крансаке с навсегда уснувшим Мишелем, она изо всех сил противилась маячившему перед ней образу кровати, кровати Мишеля, недоступной теперь ни для отдыха, ни для удовольствия.
Но по зрелым размышлениям, а также из гордости, она решила не сдаваться и встала посреди рабочего кабинета, перед письменным столом, на котором царил порядок, легко поддерживаемый теми, кто мало пишет. В центре — бювар с кожаными уголками, сбоку от него пресс-папье, красные и синие карандаши, линейка из хромированного металла. «Линейка, — констатировала Алиса. — Кто пользуется линейкой? Я никогда не замечала, чтобы была линейка… И эта пепельница… Как могла я оставить ему пепельницу из пивной…» Она заставила себя улыбнуться. Но она знала, что не выдержит. Ее челка прилипла ко лбу. Проникнув меж планок закрытых жалюзи, дуновение ветра прошло по комнате, один из листков, лежащих на письменном столе, шевельнулся…
«С меня хватит», — подумала Алиса. Капли пота скатились с ее виска. С большим усилием ей удалось изгнать из своих мыслей тревожащее облако, видение, стоящее у нее перед глазами, и она вышла из комнаты, не забыв выключить электричество.
Лестница, которую она осветила, оказалась испытанием для ее дрожащих коленей. «Скоро конец… Еще один этаж… Ну вот и все…» Перед ней была улица, ее быстрые полуночные прохожие и звездная россыпь над головой… Она улыбалась, изможденная, и машинально повторяла: «Закуток… Закуток…»
На площадке родной квартиры она услышала голос Коломбы и ответивший ей голос Эрмины, и она тихонько постучала условным стуком. Коломба воскликнула: «Вот тебе и на!» и открыла дверь. Она была одета в пижаму папаши Эд, волосы, совсем мокрые, были зачесаны щеткой назад со лба, более белого, чем все лицо.
— Входи, закутошница, вот ты и вернулась. Что случилось?
Алиса опустила свой маленький чуть приплюснутый носик, на ее лице появилось плаксивое выражение:
— Мне было страшно одной, — сказала она, не стыдясь. — Где спит малышка?
— В спальне. В настоящей кровати, а я осталась в закутке.
Алиса смотрела на широкий диван, кое-где подогнутые простыни, вмятину посредине, вечерние газеты на пледе, служившие одеялом, и лампу рояля, накрытую на ночь рожком из голубой бумаги…
Получасом позже она погрузилась в чуткий сон, каким спят животные. Во сне, когда Коломба легла рядом, Алиса вытянула руку. Она смутно почувствовала, что ее длинная нога прилаживалась к согнутому колену похожей ноги. Рука, поискав в воздухе, нашла удобное место на груди. Коломба наугад поцеловала кончик уха, гладкие волосы и прошептала: «Выше нос, старушка», чтобы отогнать дурные сны, и замолкла до утра.
— Салат!., прекрасный дикий цикорий!.. — распевал чей-то голос на улице. Алиса прислушивалась к нему недоверчиво. Она наполовину бодрствовала, наполовину не могла освободиться ото сна.
«Салат!.. Это слишком уж хорошо. Мне снится сон… — казалось Алисе. — Или же мне опять двадцать шесть лет, и Мишель мне назначил свидание сегодня вечером в маленьком театре «Гревен».
Арпеджио на пианино, затем речитатив — пролог из «Шехерезады» — окончательно разбудил ее. В глубине родного закутка она покоилась в одиночестве под стеклянной крышей мастерской, завешанной зеленой шторой. Образуя как бы единое целое с роялем, к которому вплотную примыкал диван, она проникалась музыкой, вибрирующей в каждой клеточке ее тела. Она почувствовала себя столь наполненной музыкой, что сбросила остатки сна и протянула руку к зеленому дню, мелодии, музыкантше, своим ушедшим двадцати шести годам…
Коломба, сидя за роялем, курила, прикрыв один глаз, склонив голову набок. Она закатала выше локтя рукава пижамы папаши Эд и маневрировала педалями рояля босыми ногами.
— А где другая? — крикнула Алиса.
— Готовит кофе, — процедила сквозь зубы Коломба.
Она отошла от рояля, открыла низкое окно под стеклянной крышей и облокотилась на него.
— Салат… Прекрасный дикий цикорий…—
распевали на улице.
Алиса вскочила, затянула витой пояс банного халата, в котором спала, и присоединилась к сестре.
— Коломба! Эта та же уличная торговка зеленью? Коломба!
— Ну да.
— Неужели уличная торговка четырех сезонов года может прожить столько раз все четыре времени года?
В ответ Коломба только зевнула, и майское утро осветило ее усталость.
— Я мешала тебе спать, Коломба?
Большая рука опустилась на плечо Алисы.
— Бог с тобой, моя девочка. Но мне кажется, что я недосыпаю уже три года. А ты? Хорошо спалось? Сун, сун вени вени бен? Как ты свежа! Я еще не успела тебя рассмотреть, Алиса… Мне не хотелось бы тебя обидеть, но… Неужели в самом деле ты можешь быть такой, как сегодня утром, и испытывать горе?
Алиса повела плечами.
— Это глупо, Коломба… Есть же собаки, которые умирают с влажным носом. К тому же речь идет совсем не о том, что я умираю. Морально мы не ответственны за хорошее здоровье.
— Нет, ответственны, — сказала Коломба. — Всегда немного.
От солнца, которое проникало в окно, Алиса щурила веки, морщила нос, поднимая верхнюю губу. Эта гримаса обнажила ее розовые десны, широкие, глубоко посаженные зубы, на шапке ее черных волос, подстриженных челкой на уровне бровей, играл голубой блик. Вдруг она оживилась.
— Подумай только, Коломба, в течение трех недель я вела там, не говоря никому, невозможную жизнь… И самое любопытное, что я ее выдержала. Представители страховой компании, Ляскуметт, нотариус, все против меня. Даже Мишель. Да, даже Мишель! Бросить меня вот так, совсем одну в одно мгновенье… Все, что тебе угодно, но утонуть случайно в шесть часов утра это подозрительно. И прежде всего — это непорядочно. Какая свора меня преследовала! Что они себе вообразили? Что они меня загонят? Что я брошу все имущество, дом и земли
