Кисляков прожил на квартире до весны, потом поселился он под хутором Островным, по-старому — Ореховским, из обдонских левобережных[195]самом крупном. Гнездился хутор, как и многие, на песчаном косогоре, с севера голубеньким рукавом обнимало его красивейшее озеро Островное, обступали леса. Стоял здесь когда-то городок Вешки, ну да это давняя история…
Ниже Вёшенской, не доезжая до хутора, у Острова, поставил Василий плетеную хату, а солдатки из станицы за рубль серебром ее обмазали[196]. Жил замкнуто, даже потаенно, из хозяйства держал одни ульи. Мало кто из хуторян видел его вблизи. Казаки перекинулись о новом поселенце парой слов на сборе — а там, глядишь, другие дела подоспели; бабий интерес держался дальше, но прошел и он; лишь босоногое племя, излазившее сверху донизу всю луку (речную излучину) и, как мухи на мед, липшее ко всему необычному, изредка набегало, кружило вокруг уединенного пустого подворья и смывалось, мелькая пятками, рассыпаясь меж ендов[197]визгом и хохотом.
Весной стало известно, что прислали Кислякова обучать выростков фронту и другим артиллерийским премудростям, до того как их будут забирать в батареи. Тогда на плацу в Вешках его впервые и разглядели толком: невысок, плечист, подборист, и ножка под ним[198]небольшая. На службе был он высокомерен и язвителен, молодых гонял до изнеможения. Когда впадал в раж, плац у него хороводы на игрищах напоминал. Двигался Василий, как плыл, а иной раз подскакивал к барабанщику из отставных и сам выбивал дробь и размеры. «Ох, быстёр!» — говорили праздные казачки, глядя на все его эволюции и вольты. Домой возвращался измотанный, после занятий спал сутками. Начальство его одобряло.
В мае собрали молодых с хуторов в станицу, чтоб в Черкасск отправить. Ученье — полтора месяца, из них две недели по фронтовой части. Из Черкасска переказали, чтоб не ездили, а занялись в станицах — пушек вакантных нет, свои на Кавказ отправили, а из Киева еще не дождались. И отдали молодых в лапы Кислякову.
Деды хуторские — к атаману:
— Наши с хохлами гребуют (брезгуют) служить.
— Не облезете, — ответил атаман. — Царский указ.
Деды уперлись:
— Наших запиши в Восьмую.
Да они и в Восьмой — хохлы, только по другим станицам живут.
Молодые по июньской жаре за малым Богу душу не отдавали. Выкатили им на плац хранившуюся в станице старинную чугунную пушку, и тягали они ее на себе.
— Резче, резче! — покрикивал Кисляков. — Лихости не вижу.
Алешка Заикин, молодой казак, как-то не выдержал и, оторвавшись от набившего руки лафета, огрызнулся:
— Ху, да заткнись, хохляра! Понаехало вас тут…
Кисляков, приволакивая правую ногу и поводя плечами, подошел и точным, выводящим из равновесия толчком в грудь уложил молодого на песок. Отошел по-кошачьи плавно…
С кантонистами хлопот не оберешься. Требовало высшее начальство с атаманов оженить их, «взять меры, чтоб они через женитьбу вошли в зажиточные семьи и, водворясь, имели возможность содержать себя в исправности для службы и упрочить свое благосостояние». Атаман затосковал: кому ж они нужны в зятья, кто их возьмет, разве что грех чей покрывать? Тоже сваху нашли….
Ближе к осени некоторые из кантонистов «по случаю женитьбы» с разрешения станичных правлений стали отъезжать с Верхнего Дона на Низ: Неруш из Вешек — в Кривянку, Меленчук из Казанской — в Мелеховскую, Григорий Никитин из Мигулинской — в Бессергеневскую. Родня припозоренного Заикина злословила:
— Какие ж это кантонисты? Это — хохлы низовские. По-проникли — враги — к нам в казачество, а теперь домой побег-ли. Он[199]и Кисляков скоро умотает.
Кисляков из станицы не уехал, хотя, похоже, ждал чего-то.
Перед зимой пришел приказ готовить в поход сразу три батареи — 7-ю, 8-ю, и 9-ю, чтоб сидели пока дома, но были готовы выступить в любой момент. Чумаков приказ понял буквально: всю зиму ходил по хатам, проверял, — никуда не отлучились? Заехал как-то к Кислякову в плохо топленную хату (хозяин вскочил с лавки, вытянулся):
— Магарыч с тебя. Указ пришел наделять вас таковских землей на равном основании.
Кисляков особо не радовался, но кварту медовухи начальству выставил. Атаман пить не стал, с собой забрал. Уходя, посочувствовал:
— Забыла про тебя родня…
Хмурый Кисляков промолчал.
…Время шло, подсудимые получали свое. Богу Богово — кесарю кесарево. Лишь над Степаном Алексеевичем следствие затянулось. Подбивал его старший член суда полковник Марушенко истцов удовлетворить, но Кисляков, упертый, как бык, лишь вздыхал и руками разводил:
— Какие деньги? Кто их видел? Наговор… Такой уж, Иван Власич, полк мне несчастливый попался.
Полк № 13 для многих и вправду оказался роковым. После Кислякова в 1831 году повел этот полк в Грузию войсковой старшина Каргин Корней Степанович; кормился с господами офицерами, как и обычно. Но, на беду многим, оказался в это время на Кавказе небезызвестный Сухоруков, «декабрист»[200], и посыпались в Петербург жалобы на воровство начальства и ущемление казаков. Послал царь своего адъютанта, графа Орлова-Денисова, проверить жалобы. Тот подтвердил: «Да, воруют», — и загремели три полковых командира (Каргин, Фомин и Пантелеев) и походный атаман генерал Леонов (не поглядели, что Кутейникова племянник). Арестовали их по возвращении полков на Дон и, «во избежание непотизма[201]», отправили в город Чугуев, в 1-й резервный кавалерийский корпус, к графу Сиверсу, где был учрежден специальный ради этого суд.
Рассказывали опрошенные следствием казаки, что содрали с них с каждого по 22 рубля за покупку киверов и по 25 рублей 60 копеек за новые вальтрапы (мыслимое дело, чтоб попона дороже лошади стоила?!), а всего собрано 13 150 рублей. И брали с них каждый год по полтиннику, то волов для дежурства походного атамана покупать, то лошадей для полковой канцелярии. И еще собрали с них по два рубля походному атаману, чтоб сменил с разгонного поста. Он сменил, а через полгода опять вернул… Кто жаловался на несправедливости, тех загнали в Имеретию… По 60–80 рублей брали, чтоб на Дон с ремонтной командой отправить…
