составляющая этой жизни — идеологическая. И в ней больше всего видно, как здоровая лень и гормоны побеждают любой ригоризм и идеологию. Многократно повторяется то, что описал в своих дневниках Евгений Шварц: «Изъяли кукол, ибо они гипертрофируют материнское чувство, и заменили их куклами, имеющими целевое назначение: например, толстыми и страшными попами, которые должны были возбуждать в детях антирелигиозные чувства. Пожилые теоретики эти были самоуверенны. Их не беспокоило, что девочки в детских садах укачивали и укладывали спать и мыли в ванночках безобразных священников, движимые слепым и неистребимым материнским инстинктом»[282].
Чем-то звенья советской жизни были похожи — построение на линейку в пионерском лагере, строй на плацу в воинской части и развод на работы и поверка в колонии. Даже намалёванные под трафарет фигуры — не то пионеры-герои, не то строевые приёмы, не то гражданин осужденный, передающий привет своей несчастной матери.
Были, конечно, школы спортивные, школы английские и французские, школы для особо одарённых детей и прочие особые школы.
Но школьная форма оставалась для всех единой, учебники, расписание, дневник — всё это — частицы того самого монолита.
Те, кто в первый раз перешагнул порог школы в середине девяностых, этого монолита уже не застали — как уже сказано выше, воспоминания перестали быть общими.
Поэтому нельзя сказать, что ностальгия последних советских школьников такая же, как в следующих поколениях. Похожая, но не такая же.
С пришедшими поздно всё понятно, с их предшественниками, которым сейчас за семьдесят — тоже. У вторых ностальгия не успела стать товаром, рынок не предложил им упакованных поводов для воспоминаний. А ностальгия — удивительный товар. Он не то, чтобы скоропортящийся, но точно привязанный к возрасту потребителя. Это товар временного пользования.
У дипломника ещё не проснулась настоящая любовь к студенческому прошлому — экзаменам, общежитию, не вполне забыта любовь на третьем курсе. У школьника девятого класса ещё не проснулась ностальгия по жизни второклассника.
Ностальгия по школе — удел сорокалетних, вовсе она расцветает у тех, кому пятьдесят.
Иллюстрация из книги Валишин С., Шекет Ю. Здравствуй, школа // Энциклопедия нашего детства. — М.: Notamedia, 2017. — 172 с.
Это люди, которые ещё сохранили рассудок, но при этом ощутили бег времени.
Они смотрят на свои фотографии со смешанным чувством восхищения и ужаса.
Есть второе обстоятельство, которое важно для нашего повествования. В отличие от прошлых времён осталось множество материальных носителей, фотографий и фильмов.
Авторы книги рассказывают нам, к примеру, об октябрятской звёздочке — удивительное дело, скажу, кстати, что в СССР не существовало идеологического стандарта на них. Звёздочки были цельнометаллические, с золочёным Ильичом в центре, и чуть поменьше, тёмно-красной пластмассы, с фотографией юного вождя в середине. Вторых было меньше, и ценились эти звёздочки выше. Ходили даже слухи, что эти пластмассовые звёздочки изготавливают какие-то грузинские цеховики.
Но и в случае комсомольских значков наблюдалось ощутимое разнообразие (о котором авторы, правда, не пишут) — у комсомольского значка были сотни вариаций — официальных и самодельных. Особым шиком считалось носить вместо обычного, на булавке, армейский вариант значка на закрутке, то есть с привинчивающейся на винт шайбой. Были также наградные значки «Ленинский зачёт» и «Ударник», удивительное изделие в серебре[283] «За воинскую доблесть» (его вручали комсомольцам, отличившимся на афганской войне).
То есть при внешней идеологической однородности этого мира, индивидуальность находила массу дырочек, застывала причудливыми сталактитами и сталагмитами, не застыв — кипела, журчала, и вообще — жизнь оставалась жизнью.
Простые человеческие чувства — веселье, радость, любовь, ненависть, злоба, жадность невозможно вытравить даже гипноизлучателями на спутниках.
И вот оно — то отличие предмета нашего разговора от ностальгии-гордости и ностальгии по защищённости. В нашем случае это ностальгия по себе самому, по тем самым внеполитическим обстоятельствам, которые люди помнят. Вот они — школьные пеналы, сборы металлолома и прочие обряды.
Про это уже написаны и будут ещё писаться десятки монографий, и перечисление деталей этого ускользающего мира очень важно — точное знание, а не фантазии потомков.
Будут работы с тщательным анализом и (извините) генезисом происхождения традиций и понятий. Своего рода — настоящая энциклопедия. Справочный материал, опись реликтов.
Всегда будет и историческая проза — попытка осмыслить уклад времени с художественной стороны.
Но в данном случае мы имеем дело с особым жанром — элегией.
Иллюстрация из книги Валишин С., Шекет Ю. Здравствуй, школа // Энциклопедия нашего детства. — М.: Notamedia, 2017. — 172 с.
Его суть — в интонации. Мягко и нежно. С тихой печалью и улыбкой, и иронией по отношению к своим мучениям, без ненависти к персоналиям идеологического пантеона.
Авторы книги о советском детстве нигде не напутали — во всяком случае, у меня не получилось поймать их на слове.
Кстати, в конце каждой главы авторы задают читателю вопросы, на которые в самой книге не найдёшь ответа. Это пароли, а не вопросы — «Напишите мини-доклад на тему „Как лучше попасть в одноклассника при игре в сифу“», «Что означают три конца пионерского галстука?». Среди прочих тестов на возраст есть такой — «Продолжите строчку „Трудно жить на свете октябрёнку Пете“».
Я-то знаю, что в продолжении не одна строфа, а несколько. Это гениальное произведение, полностью охватывающее весь идеологический круг жизни — от рождения до смерти, лето советское, как сказали бы раньше. Так вот вам:
Трудно жить на свете Октябренку Пете, Бьет его по роже Пионер Сережа. Правда, у Сережи Жизнь не сахар тоже, Бьет его по харе Комсомолка Варя. Но и у Варвары Жизнь полна печали, С нею жить не хочет Коммунист Виталий. А у коммуниста В жизни горя хватит — Он за октябренка Алименты платит.
30.03.2017
Майский жук (о Незнайке-алармисте и весенней тревоге обывателя)
К дому подходит пророк,
Вот и калитка скрипит.
Переступает порог:
— Здравствуйте! — нам говорит.
— Дайте, водицы попить!
— На, — наливаем компот.
— К вам, — говорит, — стало быть,
Скоро холера придет.
— Хлебушка можно поесть? —
На, — подаем каравай.
— Дней, — говорит, — через шесть
Дом ваш сгорит и сарай.
— Мне бы поспать в уголке… —
Спи, — расстилаем матрац, —
Да кочергой по башке:
Бац! — окаянному — бац![284]
Вадим Забабашкин, «Пророк»
