на сухость земли, в которой приходилось долбить могилы, на моего сына с дырой в груди за то, что он бросился на защиту, когда все остальные дети стояли неподвижно. Потом я вспоминаю, что Ндамби тоже бросилась на них, но не могу припомнить, кинулся ли он первым, а она следом, или наоборот. Вот бы знать; тогда, глядишь, это дало бы мне чем-то занять мой язык. Например, сказать: «Ах ты дрянь, так это ты потащила его за собой? Тогда почему же он сейчас мертв, а ты нет?!»
Тут я спохватываюсь, что ни за что не стала бы говорить такого ребенку, который лишь пытался защитить нас после того, как земля враз поглотила его отца. Защитить меня.
Кеме не спрашивает, действительно ли они приходили меня убить. Но я хочу, чтобы он спросил; хочу дать ему таким образом повод сцепиться со мной, ударить меня по щеке или по лицу, стукнуть палкой, чтобы я могла дать ему сдачи и показать, у кого в этом доме действительно есть когти. Голос, похожий на мой, говорит: «Конечно, какой же это траур, если тебе хочется только одного: крушить и ломать всё, что ломается».
Я чувствую, что наполняюсь до краев, а Кеме, зная, насколько ему сложно сносить такой поток, уходит вниз по склону, где ревет и бушует, и лупит по древесным стволам, пока костяшки не разбиваются в кровь, а по щекам, когда он оборачивается, стекают целые ручьи. Я знаю эти его выплески и ненавижу его за них; за показуху, за то, что он позволяет всей неприглядности траура вырываться наружу, в то время как я вынуждена себя сдерживать. Потому что есть мы и есть они, и им это раскрывать ни в коем случае нельзя.
– Это неправильно, – говорю я ему через половину луны. – Я не знаю правил для мертвых, не знаю никаких обрядов. Но у богов должен быть свой путь.
– Ты же знаешь, что мы не можем.
– Говорю тебе, мы делаем что-то не так. Мы обрекаем его на нечто худшее, чем смерть.
– Ты этого не знаешь.
– Я знаю, что он не упокоен. Чувствую как мать!
– Соголон.
– Нет. Это неправильно, и так поступать нельзя. Мы совершаем ошибку.
– А что мы, по-твоему, должны сделать? Выбежать на улицу и кричать: «Люди добрые, у нас тут десять и один покойник, не считая мальчика, но мы здесь ни при чем»? Подумай о других детях! Неужто одного мертвого ребенка тебе мало?
Он, наверное, думает, что привносит этим какое-то облегчение и что мне от этого хоть немного лучше. Ничего подобного; я чувствую себя просто мерзко. Настолько, что иногда чувство собственной мерзости мне заменяет чувство пустоты – или что я вся в дерьме, против своей воли.
Это чересчур. Надо поискать женщин, которые бы сказали мне, что это уже слишком, настолько, что иногда меня пробивает хохот, и я хохочу до одури. Нет никого, кто мог бы сказать, имеет ли мать право выть, орать, шипеть, плеваться и истязать тех, кто ни в чем не повинен; не прибираться в доме, не выносить свое дерьмо, готовить или убирать, готовить слишком мало или убирать слишком много, или всё это, вместе взятое, или ничего из этого. Через две луны после того, как мы предали сына земле, я подхожу к Кеме и отвешиваю ему пощечину. Он, ерзнув и скрипнув зубами, топорщит усы, но сдачу не дает.
– Наш сын похоронен безымянным. Ни почестей, ни воззвания к предкам, вообще ничего – как будто он какой-то нищий оборвыш, подобранный дохлым на улице. Нет, мы не твари, мы хуже! В деревнях, по крайней мере, знают, где похоронен тот или иной нищий, а мы прикопали его вместе с его убийцей. Такой могилы не отыщет ни один предок. Ты слышишь меня? Иной мир никак его не примет!
– Не шуми, женщина.
– Шумлю не я, а он. Его кости будут эхом греметь по всему этому дому. Какие же мы мерзкие родители! Такие заслуживают, чтобы все их дети перемерли.
– Ты в самом деле искушаешь мою руку, женщина.
– Искушаю на что? Проделать со мной то же, что ты делаешь с деревьями?!
– Я ее ни разу на тебя не поднимал.
– Так уж и ни разу?
– Тихо, Соголон.
Но молчать я не могу. Есть секреты, которые я и сама не прочь держать в тайне, но погребение сына к ним не относится, а у нас единственный, кто хранит тайну смерти – это сам убийца. Когда я говорю об этом, наверное, в пятый раз, Кеме отвечает:
– Возьми то, чего тебе нужно.
– Язви тебя, о чем ты сейчас говоришь?
– Ты знаешь, что у тебя есть дети, и они все еще живы.
– К чему ты это?
– Моя грудь достаточно широка?
– С этим у нас всё.
– Ты хочешь испытать ее на прочность сейчас или завтра?
– Я говорю, что всё. С этим покончено!
– Нет, не всё и не покончено, потому что завтра же ты начнешь всё сначала. На ком ты вздумаешь оттянуться в этот раз – на Серве? На Матише? Или дашь подзатыльник Кеме, а Ндамби скажешь, что если она хочет есть, то пусть сама всё режет и готовит или подыхает с голоду? Соголон, ярость, которой ты наполнена, не…
– Ты думаешь, что это я? Глупый, неразумный котяра! Думаешь, я просто подхожу к какому-то роднику ярости и припадаю к нему для утоления жажды? Ах если бы! Гнев сам за мной рыщет и находит, а затем держит в плену.
– Ну а как же? Горе приходит, а ты от него отбиваешься.
– Гляньте, как этот мужик рассказывает женщине, как пережить горе!
– Пережить? Да о твоем переживании нет и речи! Ты его ни разу даже не показала – только и знаешь, что тиранить себя и детей. А всё потому, что ты гонишь горе силком.
– Да, гоню! А чего от меня хочешь ты, слезных причитаний? Хочешь представления, потому что у тебя самого всё ради показухи? Хорошо, давай и я найду себе дерево, которое можно обзывать и мутузить!
– Ты хочешь, чтобы кто-то проглатывал твою вину.
– Мне не нужно ничего из того, что даешь ты!
– Ты права, я не могу вернуть тебе твоего сына. Но, может, за эти две луны ты ослепла, а, Соголон? С тобой всё еще шестеро детей, шесть живых душ! А ты обращаешься с ними так, будто он умер из-за них.
– Не указывай, как мне обращаться с моими детьми!
– У тебя их
