Линда?
Может ли быть, что она потихоньку выпивает в одиночку?
Нет-нет, исключено. Она не выпила ни капли алкоголя с начала беременности. И отказывается хотя бы пригубить, пока кормит грудью.
Неужели она врет?
Линда?
Ну нет, я еще не ослеп.
Я поставил бутылки на место, точно в прежнем порядке, и запомнил его. Постарался запомнить и сколько в бутылках налито. Потом закрыл дверцу, сел за стол и принялся за еду. Наверно, я все перепутал. Наверно, за последние недели ушло больше алкоголя. Я же не помню точно, сколько его было. А бутылки, вероятно, я сам и переставил во время субботней уборки. А что я все забыл, так это нормально. Вот Шкловский пишет о Толстом, как он рассуждает в дневниках, что не помнит, обтирал он от пыли диван в гостиной или нет. А если обтирал, то каков статус этого переживания и времени, которое оно заняло? О, русский формализм, куда исчез ты из моей жизни?
Я встал и как раз собрался убрать со стола, когда зазвонил телефон. Страх сжал грудь. Но я вспомнил эсэмэску, которую Гейр послал на мой номер. Ничего страшного.
Я быстро дошел до телефона и поднял трубку.
— Алло, Карл Уве, — сказал я.
В трубке помолчали, потом сказали:
— Это ты потерял телефон?
Голос принадлежал мужчине. Говорил он на ломаном шведском и держался если не агрессивно, то неприветливо уж точно.
— Да, я потерял телефон. Ты его нашел?
— Он лежал в сумке моей невесты, когда она пришла домой. Теперь расскажи, как он туда попал.
Передо мной открылась дверь. Пришла Линда, встревоженно глядя на меня.
Я помахал рукой — «иди, все в порядке» — и улыбнулся.
— Я стоял с телефоном в руке на станции на Родмансгатан, меня толкнули, и я его выронил. Я повернулся к тому, кто меня толкнул, и не увидел, куда телефон упал. Но я не слышал, чтобы телефон ударился о платформу. В это время мимо прошла женщина с раскрытой сумкой на плече, и я понял, что телефон мог попасть в сумку.
— Почему ты ничего ей не сказал? Почему ты захотел, чтобы она тебе позвонила?
— Потому что подошел поезд, а я опаздывал. К тому же я ведь не был уверен, что телефон упал в ее сумку. Я же не мог подойти к незнакомой женщине и попросить заглянуть в ее сумку.
— Ты из Норвегии?
— Да.
— Хорошо. Поверю тебе. Можешь получить телефон назад. Ты где живешь?
— В центре. Рейерингсгатан.
— Ты знаешь улицу Банергатан?
— Нет.
— Эстермальм, станция «Карлаплан», вверх от Страндгатан. Там магазин «ИКА». Приходи в двенадцать. Я буду на улице у входа. Если меня не будет, спроси на кассах. Просто спроси у кассиров. Окей?
— Да. Спасибо тебе.
— В другой раз меньше руками размахивай.
Он положил трубку. Линда, которая присела на диван, накрыв колени шерстяным одеялом, смотрела на меня вопросительно:
— Что случилось? Кто это звонит так поздно?
Она рассмеялась, когда я рассказал всю историю. Ее насмешила даже не она сама, а эта подозрительная на нее реакция. Действительно, если мужчине хочется познакомиться с посторонней женщиной, номера которой у него нет, что он делает? Правильно, кладет свой телефон ей в сумку и звонит на него.
Я присел рядом с Линдой на диван. Она приластилась ко мне.
— Я записала Ванью в очередь в сад, — сказала она. — Позвонила им сегодня.
— Правда? Как хорошо!
— У меня двойственное чувство, должна признать. Она еще маленькая. Может быть, отдавать ее сначала на полдня?
— Конечно.
— Малышка Ванья.
Я посмотрел на Линду. Лицо, затуманенное сном, из которого она только что вынырнула. Узкие глаза, обмякшие черты. Не может же она тайком попивать? Когда она без ума от Ваньи и так серьезно относится к своей материнской роли?
Нет, конечно, как такое вообще могло прийти мне в голову?
— У нас какая-то мистика на кухне, — сказал я. — Каждый раз, как я смотрю на бутылки, в них все меньше содержимого. Ты не замечала?
Она улыбнулась:
— Нет. Но мы наверняка расходуем больше, чем кажется.
— Наверное.
Я прижался лбом к ее лбу. Ее глаза, глядевшие прямо в мои, переполняли меня до краев. Секунду я видел только их, ничего больше, они светились ее жизнью, той, что она проживает внутри себя.
— Я скучала по тебе, — сказала она.
— Вот он я. Ты хочешь меня всего целиком, да?
— Да, целиком, — сказала она, взяла меня за руки и потянула на диван.
На следующее утро я, как обычно, встал в половине пятого, до семи редактировал перевод рассказов для сборника и позавтракал вместе с Линдой и Ваньей, не сказав ни слова. В восемь пришла Ингрид и забрала Ванью. Линда ушла учиться, я полчаса почитал газеты в интернете, прежде чем взялся отвечать на скопившиеся письма. Потом сходил в душ, оделся и пошел на улицу. Небо было голубое, низкое солнце освещало город, и, хотя все еще было холодно, свет создавал ощущение весны даже на самых узких и тенистых улицах, которыми я шел к площади Стуреплан. Судя по всему, не один я чувствовал весну; люди, еще вчера ходившие втянув опущенную голову в плечи, сегодня подняли лица, а взгляды, которыми они обводили все вокруг, были полны любопытства и радости. Неужели сегодняшний легкий открытый город и закрытый и мрачный, по которому мы ходили вчера, — один и тот же? В то время как приглушенный зимний свет, пробившись сквозь облака, как будто сближал все цвета и поверхности, размывая их различия своей блеклой серостью, ясный прямой резкий свет их прорисовывал и подчеркивал. Город вокруг меня взорвался множеством красок. Не летними, теплыми, биологическими цветами, но зимними — синтетическими, холодными, минеральными. Красная стена, желтая стена, темно-зеленый козырек, синяя табличка, оранжевая куртка, лиловый шарф, серо-черный асфальт, патина на бронзе, блестящий хром. Сияющие окна, сверкающие стены, искрящиеся водостоки на одной стороне здания и черные окна, темные стены, затененные, едва различимые водостоки — на другой. Вдоль Биргер-Ярлсгатан лежали сугробы снега, где-то сияя и переливаясь, где-то серые и немые, в зависимости от одного лишь солнечного света. На Стуреплан я заглянул в «Книжную лавку Хеденгрена», где молодой человек как раз отпер двери. Я спустился в подвал, прошелся между полок, набирая книги, и сел просмотреть их. Купил биографию Эзры Паунда, потому что меня интересовала его теория денег и я надеялся, что в книге будет что-нибудь о ней; книгу о науке в Китае с 1550 по 1900 год; краткую экономическую историю мира авторства некоего Камерона и книгу о коренных американцах, в которой описаны все племена, существовавшие до появления европейцев, роскошный фолиант на шестьсот страниц. В дополнение я нашел книгу Старобинского о Руссо и книгу Роберта Сторра о Герхарде Рихтере, Doubt and Belief in Painting[71], и купил их. Я ничего не знал о Паунде, экономике, науке, Китае или Руссо, я даже не знал, интересует ли меня все это, но я собирался приступить к роману, а с чего-то надо начинать. Об индейцах я задумался давно. Несколько месяцев назад мне попалась на глаза картинка: индейцы на каноэ переправляются через реку. На носу стоял, расправив крылья, человек в наряде птицы. Изображение прошило насквозь все напластования моих представлений об индейцах, все, что я читал в книгах, комиксах и видел в кино, и вышло в реальность: они существовали на самом деле. Они на самом деле жили своей жизнью, включавшей тотемы, копья, луки и стрелы, одни на огромном континенте, и не подозревали, что другая жизнь не только возможна гипотетически, но и реализована практически. Ошеломительная мысль. Излучаемая изображением романтика, с этой первозданностью, с человеком-птицей, нетронутой природой, коренилась в реальности, а не наоборот, как бывало обычно. Это было потрясающе. Я не в силах сформулировать иначе: я был потрясен. И знал, что должен написать об этом. Не о самой картинке, а обо всем, что она отображала. Тут же подняли голову контраргументы. Безусловно, индейцы существовали, но сейчас их нет, их культура полностью уничтожена, зачем о ней писать? Ее больше нет и никогда не будет. Создай я свой мир, начинив его элементами из того ушедшего, он останется лишь литературой, лишь выдумкой, по большому счету не имеющей ценности. На это я мог бы возразить, что и Данте все выдумал, и Сервантес выдумал все целиком, и Мелвилл. И не будем недооценивать факт, что без произведений этих троих человек был бы чем-то иным. Так что почему не взять и не выдумать? Правда ведь состоит не в копировании действительности один к одному. Хорошие аргументы, но они не помогали; одна мысль о беллетристике, о выдуманном герое в выдуманном сюжете, вызывала у меня тошноту, чисто физиологическую. Не знаю почему. Но факт остается фактом. Так что индейцев я до поры до времени отложил. С надеждой, что реакция моя со временем изменится.
