— Ха-ха-ха! Расслабься. Ты ведешь себя не как все, и в сороковые делал бы так же.
— Когда я переехал в Стокгольм и влюбился в Линду, все изменилось. Я как будто поднялся надо всем будничным и мелким, оно не играло вообще никакой роли, все было прекрасно, никаких проблем. Не знаю, как объяснить. Как будто меня изнутри расперла такая сила, что уничтожила все вокруг. Я стал неуязвим, понимаешь? Переполнен светом. Все было светом! Я даже мог читать Гёльдерлина! Потрясающее время. До краев заполненное счастьем.
— Я помню то время. Ты обретался на Бастугатан и горел, светился изнутри. Крутил диски Ману Чао. С тобой почти невозможно было разговаривать. Ты истекал счастьем. Сидел на кровати и улыбался, как какой-нибудь долбаный лотос.
— Штука в том, что все дело в восприятии. При одном ракурсе от всего радость. При другом — только горе и тоска. Когда я лопался от счастья на Бастугатан, думаешь, меня занимала эта мутотень и срачи, которыми нас пичкают телевизор и газеты? Или, думаешь, я стыдился хоть чего-нибудь? Я ко всему относился снисходительно. Не мог проиграть в принципе. Помнишь, я говорил тебе это следующей осенью, когда ты сидел в депресняке и унынии? Что все зависит исключительно от восприятия. Ничто в твоем мире не поменялось, никакой драмы не произошло, но сместился угол зрения. Ты, конечно, меня не послушал и сорвался в Ирак.
— Когда вокруг сгустилась тьма, тебе меньше всего нужны наставления счастливого придурка. Но вернулся я радостный. Поездка выдернула меня из тьмы.
— Да, а теперь мы поменялись ролями, теперь я сетую на горести жизни.
— Я думаю, это нормальный ход событий, — сказал он. — Ты уже начал отжиматься?
— Да.
Он улыбнулся. И я улыбнулся тоже.
— Что же мне делать? — сказал я.
Час спустя мы вышли из «Пеликана», вместе доехали до Слюссена, где Гейр пересел на красную линию. Он положил руку мне на плечо и сказал, чтобы я берег себя и передавал привет Линде и Ванье. Я откинулся на спинку сиденья, когда он вышел, я мечтал бы ехать так сквозь ночь час за часом, всю ночь, а не выходить, как сейчас, на «Хёторгет» всего через три станции.
В вагоне было почти пусто. Молодой человек с зачехленной гитарой за спиной, худой как спичка, с выбившимися из-под шапки черными вьющимися волосами, стоял у двери, держась за поручень. На дальнем сиденье две девочки лет шестнадцати показывали друг другу эсэмэски в телефоне. Пожилой господин в черном пальто, ржавого цвета шарфе и серой, шерстяной, почти квадратной шапке, какие носили в семидесятых, сидел в отсеке напротив меня лицом к невысокой, латиноамериканской наружности, полной женщине в объемном пуховике, темно-синих дешевых джинсах и замшевых сапогах с опушкой из искусственного меха.
Происшествие с телефоном я забыл и не вспоминал, пока Гейр не напомнил мне о нем перед уходом. Он протянул мне свой телефон и велел позвонить на мой номер, но мне никто не ответил. Мы согласились, что надо послать ей эсэмэску и попросить позвонить на мой домашний номер через полчаса, когда я уже доеду. Может быть, она решила, что это такой трюк, что я подбиваю к ней клинья? Нарочно подкинул ей в сумку телефон, чтобы был повод позвонить?
На «Т-Сентрален» в вагон повалил народ. В основном шумные компании молодежи, но были и одиночки с воткнутыми наушниками; некоторые стояли, поставив между ног спортивные баулы.
Дома мои наверняка уже спят.
Мысль родилась внезапно, от нее дух захватило.
Вот это моя жизнь. Вот именно это.
Я должен взять себя в руки. Держать выше голову.
По соседним путям проехал поезд, несколько секунд я смотрел в похожий на аквариум вагон и людей, погруженных каждый в свое, потом их поезд пошел в гору, а наш потянулся в туннель, где глазу не за что зацепиться — только блики от вагона да мое пустое лицо.
Я встал и пошел к дверям, поезд замедлял ход. Прошел по перрону и встал на эскалатор наверх к Туннельгатан. В билетной кассе сидела толстая блондинка тридцати с чем-то лет, которую я не знал, пока Линда однажды не поздоровалась с ней, потому что они вместе учились в Бископс-Арнё. Наши взгляды встретились, и она опустила глаза. Как хочешь, подумал я, бедром толкнул турникет и взбежал по лестнице.
Я шел домой тем же, видимо, маршрутом, что и убийца Улофа Пальме, и подумал об этом в очередной раз, форсируя длинную лестницу на Мальмшильнадсгатан. Я досконально помнил день убийства. Что я делал, о чем думал. Была суббота. Мама болела, и мы с Яном Видаром на автобусе поехали в город. Мне было семнадцать. Если бы не убийство Пальме, день просто растворился бы, как все остальные. Все часы, все минуты, все разговоры, все мысли, все, что происходило. Все кануло в заводь забвения. Лишь уцелевшая малость свидетельствует обо всем, что тогда было. Как это ни иронически звучит, ведь малость потому и уцелела, что отличалась от всего прочего, что было тогда.
В ресторане «КГБ» у окна выпивали длинноволосые молодые люди, но кроме них было пусто. Надо полагать, жизнь бурлила в подвале. Две черные блестящие машины пронеслись мимо в сторону центра. Взвихренная ими снежная крупа секундой позже легла мне на лицо, бывшее вровень с проезжей частью. Я пересек ее, рысью добежал до дверей дома и зашел внутрь. К счастью, внизу подъезда и на лестнице я никого не встретил.
В квартире тишина.
Я снял куртку, тихо прошел через гостиную и отворил дверь в спальню.
Линда открыла глаза и в полутьме посмотрела на меня. Протянула ко мне руки.
— Хорошо посидели?
— Да, — ответил я и нагнулся ее поцеловать. — А тут все спокойно было?
— Угу. Но тебя не хватало. Будешь ложиться?
— Сейчас поем немножко и приду. Окей?
Ванья спала в кроватке, как всегда выставив попу и зарывшись лицом в подушку. Проходя мимо, я улыбнулся.
На кухне выпил стакан воды и некоторое время пялился в холодильник, прежде чем вытащил спред и упаковку ветчины. Из шкафа рядом взял два куска хлеба. Закрывая дверцу, я задержался взглядом на ряде бутылок на верхней полке. Задержался не случайно: бутылки стояли не в том порядке, как обычно. Ополовиненный аквавит махнулся местом с кальвадосом. Граппа, стоявшая в заднем ряду, перебралась в передний вместе с женевером. Если бы дело ограничилось одной перестановкой, я бы не стал долго думать, решил, что сам все перетасовал, когда в субботу мыл шкаф, но в бутылках явно убавилось содержимого. Мне и неделю назад так показалось, но я отогнал мысль, урезонив себя, что с гостями мы выпили больше, чем мне запомнилось. Но теперь бутылки еще и стоят не на своих местах.
Я некоторое время вертел бутылки в руках и размышлял, как такое могло получиться. Граппа была почти полная, разве нет? Я отлил оттуда три рюмочки после обеда несколько недель назад. Теперь уровень граппы опустился к нижнему краю этикетки. Аквавит тоже на донышке, а так не было. И коньяка тоже не может быть так мало. Это бутылки, которые я привожу из поездок, и подарки друзей. Мы пьем их только вместе с гостями.
