— По-моему, вы явно отвлеклись, господин щтурмбаннфюрер, — тотчас же уловила перемену его настроения Фройнштаг. — Начали вы банально — с женских ножек. Что великодушно простилось бы вам: не требовать же после стольких дней разлуки, чтобы вы восхищались не телесами моими, а душой.
— Ну почему же... — нечленораздельно промычал Скорцени, только теперь поднимаясь.
— Уже хотя бы потому, что любое ваше оправдание в данной ситуации будет выглядеть смешно. Поэтому наберитесь мужества... Тем более что вы ничего не теряете. Найдется немало женщин, которые обожествляли бы вас только зато, что вы восхищаетесь их телесами, с полным безразличием относясь к душам, разуму, честности и прочим церковно-интеллигентским аксессуарам. Другое дело, что вы действительно отвлеклись от ножек! Вместо того, чтобы окончат тельно увлечься.
Скорцени не удержался и, приблизившись к Лилии, с нежностью, на какую только был способен, провел ладонью до ее щеке. «Фройнштаг... Эта женщина бесподобна».
— Вместо того, чтобы окончательно увлечься, Скорцени, — выг зывающе повторила свое главное обвинение девушка, чуть прикрыв глаза и потянувшись к нему губами, вполне созревшими для любого небезгрешного поцелуя. И Скорцени действительно поцеловал ее. Но слишком уж богобоязненно. —...А вот этого ни одна женщина уже не способна простить вам, — умиляла его своей логикой Фройнштаг. — Ни одна, штурмбаннфюрер. И винить в этом — все равно, что богохульствовать, стоя на паперти. О чем вы думали?
— О Еве.
— Надеюсь, не той, библейской?
— Нет, конечно.
— Ну, слава богу. В последнее время вы так много твердили мне о Еве, что я уже начала побаиваться: вдруг это кончится вашим пострижением в монахи.
— Просто я вспомнил, что в «Вольфбурге» появилась лже-Ева и что во всю ту далеко не библейскую историю, которую мы затеяли на исходе существования Третьего рейха, ее появление может привнести совершенно немыслимые тонкости и нюансы.
— Если, увлекшись этой лже-Евой, вы хоть на пять минут забудете обо мне...
— Фройнштаг, — укоризненно молвил штурмбаннфюрер.
— Если вы, Скорцени, хоть на пять минут по-настоящему увлечетесь этой лже-Евой, — а она действительно хороша собой, как видите, я даже не пытаюсь отрицать этого — я не стану строить интриги. Не стану ни страдать, ни раскаиваться. А попросту убью вас.
— Это невозможно, Фройнштаг.
— Но я действительно убью вас, — с мрачной серьезностью подтвердила Лилия. — Простить вам, как простила ту предательскую ночь на вилле полковника Боргезе, в присутствии вашей жалкой итальянки, уже не смогу. Предупреждаю.
— Вы бесподобны, Фройнштаг. Я действительно думал о лже-Еве, но только потому, что пытался определить ее роль в диверсионном гамбите с двойником фюрера.
— Но вас может соблазнить то, что Альбина Крайдер получит возможность быть близкой с фюрером.
— Не вижу логики. Если бы я увлекся Альбиной, то предполагаемая близость с фюрером способна была бы вызвать во мне только ревность.
— Существует логика, которая вам недоступна, Скорцени. Особенно в минуты близости со мной...
«Что верно, то верно, — мысленно согласился Отто. — Причем это становится все заметнее».
— Я же опасаюсь того, что сугубо инстинктивно сработает месть самца: «Если уж он будет с ней, то только после меня». Что, не права?
— До этого я пока не додумался, — признал Скорцени и вдруг, не сдержавшись, расцеловал ее, не в состоянии при этом хоть как-то замаскировать ироническую улыбку.
— И предупреждаю, — игриво уходила от его ласк Лилия. — Вначале я пристрелю вас, а уж затем вашу «двойняшку». И только попробуйте подумать о том, что пора подыскать двойника для меня.
— Природа не придумала для вас двойника, Фройнштаг. Она попросту не способна на это. Дважды сотворить такое чудо природы не в состоянии даже природа.
55
Подбежав к углу сарая, за которым уже стояли Арзамасцев и Звездослав, Андрей увидел, что водитель успел набрать воды и не спеша идет по тропинке, мимо того места, где они все трое притаились.
— Оставайтесь здесь. В случае чего — прикроете, — прошептал Беркут. — Не вздумайте стрелять.
— Понял, — кивнул Арзамасцев.
— Не понял, а «есть, товарищ лейтенант», — жестко уточнил Андрей, приведя обоих в изумление и, захватив автомат за ствол, спокойно вышел на тропинку.
— Ты ее пробовал, хорошая вода?
— Болотная. Как и везде в этой дрянной стране, — ответил водитель, перехватывая ведро из левой руки в правую. — Во всех колодцах отдает тиной.
— Все-таки нет воды лучше, чем в Баварии.
— В Баварии не был, не пробовал. Но для радиатора сойдет. Хоть баварская, хоть польская. Где обер-лейтенант?
— У дома.
— Он уже договорился? Остановимся здесь? Что это там за шум доносился?
— Он ждет оберштурмбаннфюрера. Наводит порядок. Дом большой, места всем хватит. Сколько вас? — Беркут остановился на тропе, прямо перед водителем и, забросив автомат за плечо, бесцеремонно отобрал у него ведро.
— Оно же грязное, — успел предупредить водитель, считая, что он хочет напиться. — Вот фляга. Я набрал.
— Сколько вас там, в машине? — снова спросил Андрей, все еще не выпуская из рук ведро.
— Пятеро. Четверо из полевой жандармерии и тот чертов поляк.
— Какой еще поляк?
— Да арестовали тут одного. За связь с партизанами. Вначале обер-лейтенант хотел было везти его в город и сдать гестапо. Но затем решил повесить где-нибудь здесь. Дело в том, что поляк пытался бежать и набросился на обер-лейтенанта, вот он и пообещал, что расправится с ним в первом же селе. А обер — человек слова...
— То есть обер-лейтенант наведывался во двор, чтобы раздобыть кусок веревки? Божественно.
— А заодно и передохнуть. Ночью нас обстреляли партизаны. Пришлось до утра просидеть между двумя сараями и стогом сена, с автоматами в обнимку. Только утром решились уехать из этого проклятого села.
— Но поляк-то откуда взялся?
— Так ведь он и есть хозяин хутора, возле которого нас обстреля-ли. А раз у его хутора стреляли, пусть поболтается на веревке. Вот за что мне нравится война — так это за то, что на ней подобные суды вершатся очень просто. А ведь до войны я сидел в тюрьме именно из-за поляков, только за то, что пропорол одного из них ножом. Разве не обидно?
— Еще как!
Голова водителя была на уровне груди Беркута. Он задрал ее, и бескровные потрескавшиеся губы растянулись в неприятной, уже старческой какой-то улыбке.
— Что ни говори, а на войне убить поляка — одно удовольствие. И никакого тебе суда, — сказал Беркут, осенив Немца своей жесткой, хладнокровной улыбкой. И вдруг, неожиданно для самого себя, поднял ведро и, обливая водителя водой, с силой йапялил его ему на голову На какое-то мгновение немец буквально захлебнулся, и этого было достаточно, чтобы сорвать у него с плеча автомат и выхватить у себя из-за голенища трофейный нож, о котором там, во дворе, просто-напросто забыл.
