как вырезают кусок гниющей плоти. И есть одна особая гнильца, которой я потворствовал слишком долго; опять-таки из-за своей слабости. Я был слишком слаб, чтобы отбросить нелепые фантазии о женщине – человеческой женщине, отвергнувшей меня. Слабостью было и нелепое утешение, которое доставляла мне мысль, что эта женщина продолжает где-то жить. И верность обещанию, которое я дал ей, – тоже слабость.
В последнее время мне снились сны. В них я видел ее. Видел себя, вонзающего меч в отцовскую грудь. Мне снился маленький мальчишка с серебристыми глазами, ударяющий меня мечом в сердце.
Я прилетел в Салине не ради того, чтобы ее убить.
Сам не знаю, зачем я себе это твердил. Любой из прежних королей ночерожденных не колеблясь устранил бы столь очевидную помеху.
«Ты слишком мягкосердечен», – шепчет мне отец, и я знаю, что он прав.
Я убеждал себя, что мне незачем убивать ее. Нужно убить лишь ребенка, представляющего угрозу. А от нее самой не может исходить никаких угроз.
Но когда я пролетаю над человеческими кварталами Салине, охваченными Ночным огнем, когда опускаюсь перед грудой развалин, еще недавно бывших домом, меня неожиданно захлестывают эмоции.
Я долго смотрю на дом; вернее, на то, что от него осталось.
Я не чувствую никаких признаков жизни. Ни одного бьющегося сердца. Когда-то я ощущал ее присутствие не только рядом с собой, но и по всему замку, словно ее тело взывало ко мне и постоянно сообщало, где она находится.
Сейчас ее отсутствие действует на меня еще сильнее. В душе появилась огромная дыра.
Яростное, неукротимое сожаление разрывает меня на части.
Возле развалин дома находятся трое моих солдат, которые пока не видят меня. Я решаю улететь прочь. Все внутри меня требует удалиться от этих проклятых развалин и загнать память о них в самый дальний угол сознания, чтобы потом и мысли не возникало.
Но если я не слышу знакомых ударов сердца, это еще не значит, что в разрушенном доме не осталось никого в живых. Я как-то упустил это из виду. Трое хиажских солдат поглядывают на кого-то с голодным интересом.
Что ж, по крайней мере, я завершу то, ради чего явился сюда.
Я приземляюсь. Один из солдат бормочет ругательства, потирая окровавленную руку.
– Ягненочек? Да это гадюка!
Солдаты замечают меня и торопливо кланяются. Мне нет дела до их почестей.
Почему? Потому что я уже увидел тебя.
Ты – одинокий лучик света на просторах смерти. Единственная живая душа среди этой груды развалин.
В снах я видел своего ребенка точной копией себя. Думая, как погибаю от руки наследника, я представлял, что у него будет мое лицо.
Но ты, змейка, очень похожа на мать.
Я опускаюсь перед тобой на корточки. Ты такая маленькая. Определенно, слишком маленькая для своего возраста, хотя я не знаю точно, сколько тебе лет. Для вампиров время течет странно. Твоя мать прожила со мной так долго, что порой я забываю, сколько времени прошло после ее ухода.
У тебя длинные шелковистые черные волосы, закрывающие лицо, а нос в веснушках, покрытый пятнами крови и сажи, сморщен: ты ощериваешься на меня. Глядя на веснушки, я невольно вспоминаю другое, далекое время.
Но эти глаза.
У тебя мои глаза. Серебристые, как лунный свет, круглые и полные стального гнева. Гнев тоже мой. И бесстрашие.
Я тянусь к тебе. Биение твоего сердечка подсказывает, что тебе страшно, однако ты моментально кусаешь меня смешными зубками за палец. И вонзаются они глубоко.
Маленькая змейка, я не стану тебе лгать.
В ту ночь я намеревался тебя убить.
Но я никак не ожидал, что полюблю тебя. Сильно. Такую любовь называют опустошающей.
Эта любовь столь неожиданна, что меня буквально накрывает ей, и я не успеваю возвести защитные преграды.
Ты зло смотришь на меня, словно готова продолжать поединок со мной. Естественно, ты не знаешь, что вступила в сражение с одним из самых могущественных вампиров, и я, вопреки себе, почти улыбаюсь.
Я не сразу узнаю чувство, родившееся в груди. Гордость.
Я думаю о своем отце и о том, как он годами калечил мне жизнь из страха перед тем, в кого я превращусь, когда вырасту. Думаю о той ночи, когда он равнодушно выбросил из окна моего новорожденного брата – на прокорм демонам.
Представить не могу, чтобы отец хоть когда-нибудь испытывал ко мне чувства, какие я испытываю сейчас.
Никто из родных никогда не питал ко мне подобных чувств.
Мне не подобрать слов, чтобы рассказать о глубине эмоций, охвативших меня тогда, и о страхе, так тесно переплетенном с ними. Я появился в Салине, чтобы избавиться от своих главных слабостей, а вместо этого… распахиваю сердце навстречу одной из них.
С этого момента, змейка, я не допускал и мысли о твоем убийстве.
Я сказал себе, что выберу иной, вполне приемлемый способ. Я тебя воспитаю. Я уберегу себя от тебя тем, что буду оберегать тебя от внешнего мира, способного подсказать тебе, как расправиться со мной.
Я уверял себя, что у нас с тобой будет не так, как было у меня с отцом.
И не так, как было у меня с ней.
Я беру тебя на руки. Ты такая маленькая и хрупкая. И хотя ты меня боишься, но цепляешься за мою шею, словно в душе знаешь, кто я такой.
Я уже испытываю страх, какого не чувствовал даже в раннем детстве.
Я боюсь тебя и того, что ты можешь сделать со мной. Боюсь мира, способного с легкостью тебя убить. Боюсь себя, получившего в дар еще одно хрупкое сердце, поскольку знаю, что не смогу его сохранить.
Но этот страх, маленькая змейка, – самый прекрасный и удивительный.
И каждая минута, проведенная с тобой, тоже прекрасна и удивительна, даже если я уже сожалею об ошибках, которые совершу.
У меня перехватило дыхание. Боль раздирала грудь. Воздух обжигал.
Я стояла на коленях.
В удушающем дыму я заставила себя открыть глаза. Нет, это был не дым, а какая-то магия. Плотная, красная, искрящаяся миллионом оттенков.
Может, поэтому у меня по щекам текли слезы.
Может, и нет.
Винсент был рядом и тоже стоял на коленях. Его рука лежала у меня на плече, но я не ощущала его прикосновения. Меня это ошеломило, но смятение быстро прошло.
Каким бы реальным он ни воспринимался, каким бы реальным ни выглядел, он покинул этот мир.
Винсент грустно улыбнулся мне.
– Орайя, я старался, – скороговоркой произнес он. – Я старался.
Я понимала
