талантов (XI, 47). Но как бы там ни было, союзники согласились с Аристидом, и поэтому можно говорить о том, что именно он заложил основы будущего Афинского (Делосского) морского союза. Это понимали сами эллины: «Что же касается отпадения ионян от союза с лакедемонянами, то их побудил к этому Аристид, улучив момент, когда лаконцы навлекли на себя ненависть из-за Павсания. Поэтому именно он установил для государств размер первоначальных взносов на третий год после морского сражения при Саламине, при архонте Тимосфене, и принес присягу ионянам в том, что у них должны быть общими враги и друзья, и в знак этого бросили в море куски металла» (Arist. Ath. pol. IX, 23).
Вот, собственно, и все. Таков был конец карьеры Павсания как командующего армией и флотом Эллинского союза. Его судьба сделала крутой вираж, и теперь для спартанца начиналась новая жизнь.
* * *
Павсаний был отстранен от командования, но замыслы у него остались прежние. Будучи человеком решительным, регент не стал их откладывать, а начал претворять в жизнь. Не поставив власти Спарты в известность относительно своих намерений, он на собственные средства снарядил в Гермионе триеру и под предлогом участия в войне с персидским царем отправился на Геллеспонт. Там ему удалось вновь закрепиться в Византии, причем произойти это могло только при негласной поддержке персов. Недаром Диодор Сицилийский приводит информацию о том, что Артабаз передавал Павсанию значительные суммы денег, которые спартанец должен был использовать для подкупа нужных людей непосредственно в Элладе (XI, 44).
Павсаний вел себя в Византии как независимый тиран и тем самым создавал проблемы для афинян, укреплявших свои позиции в районе Геллеспонта. Рассказ Плутарха о бесчинствах регента ярок и эмоционален, но не любовные похождения Павсания стали причиной того, что в один прекрасный день около Византия появились афинские триеры под командованием стратега Кимона. О том, что произошло в городе, и было ли со стороны Павсания оказано серьезное сопротивление, письменные источники ничего не сообщают. Плутарх просто пишет о том, что «союзники во главе с Кимоном осадили Павсания. Павсаний бежал из Византия» (Cim. 6). А Фукидид лишь констатирует, что «после того как афиняне силою заставили Павсания покинуть Византию, он не возвращался в Спарту, а поселился в троадских Колонах»[80] (I, 131). Вот и вся информация.
Но определенные выводы сделать можно. Во-первых, изгнание Павсания не привело к конфликту между Афинами и Спартой, оно наглядно показывает, что в Византии регент действовал как частное лицо, а не представитель государства. Во-вторых, тот факт, что Павсаний убежал не в Спарту, а в Колоны, свидетельствует о том, что он опасался появляться на родине. К тому же свою главную ставку Павсаний делал на персов, а потому покидать Малую Азию ему не было никакого смысла. Впрочем, спартанцы уже знали о том, чем занимается их регент: «И, как дошли известия до лакедемонян, вел сношения с персами и оставался в Колонах вообще не с добрыми намерениями» (Thuc. I, 131).
Казалось бы, какое дело властям Спарты до человека, который находится далеко от дома и непосредственной угрозы для государства не представляет? Ведь о том, что Павсаний ведет секретные переговоры с персами, еще достоверно известно не было, все пока было на уровне слухов и сплетен. Проблема была в том, что своим поведением бывший главнокомандующий подавал дурной пример остальным спартанцам. Это необходимо было пресечь на корню, и эфоры приняли меры. В Колоны прибыл посланец от правительства Спарты и объявил потрясенному регенту, что если он не вернется на родину, то государство объявит ему войну. Тщательно все обдумав, Павсаний принял решение исполнить приказ.
Почему он так поступил, неужели не понимал, какой страшной опасности себя подвергает? Павсаний отдавал себе отчет в том, что его может ожидать в Спарте, но за последние годы он свято уверовал во всемогущество денег и полагал, что сумеет подкупить всех обвинителей. Это стало его роковой ошибкой, и по прибытии в Лакедемон Павсаний был арестован и посажен в тюрьму. Однако судебный процесс против него опять закончился ничем, поскольку прямых улик против регента не было. Павсаний оказался на свободе. Но дело зашло уже очень далеко, и в данной ситуации для эфоров приоритетом стал сам факт нарушения священных законов Спарты ее гражданином: «Однако нарушением обычаев и подражанием варварам Павсаний возбуждал сильные подозрения в нежелании подчиняться существующему порядку. Поэтому лакедемоняне стали обращать внимание и на прочие его поступки, не нарушил ли он своим поведением в чем-либо установившихся обычаев» (Thuc. I, 132). Соответственно, вспомнили и мидийские одеяния, и роскошную жизнь в Византии, и многое другое. При этом стали муссироваться упорные слухи о том, что регент подбивает на восстание илотов.
Это было самое страшное обвинение из всех, которые можно было выдвинуть в Спарте против спартанца. Проблема была в том, что в данный момент прямых улик против Павсания опять-таки не было, и все эти страшилки распространялись на уровне сплетен. Когда же на регента донесли илоты, картина стала предельно ясной. Тем не менее власти пока воздерживались от каких-либо решительных действий, и на то были свои причины: «Однако на основании каких-либо показаний илотов спартанцы не находили возможным принимать против Павсания какую-нибудь чрезвычайную меру. Они поступили согласно господствующему у них правилу: не спешить, без неопровержимых улик не принимать относительно спартиата какого-либо непоправимого решения» (Thuc. 132).
Данная информация перекликается с теми сведениями, которые сообщает Корнелий Непот: «Из тюрьмы он все-таки освободился, но из подозрения тем не менее не вышел. Во-первых, сохранилось мнение, что он заключил союз с персидским царем. Во-вторых, есть некий род людей, называемых илотами; множество их обрабатывает поля лакедемонян и несет рабскую службу. Подозревали, что их он тоже подбивает к бунту, прельщая надеждой на свободу. Но поскольку никакого очевидного доказательства этих преступлений не было, то обвинять его было не из чего; судить же такого высокопоставленного и славного мужа на основании подозрений считали неприличным, предпочитая подождать, пока все не раскроется само собой» (Paus. 3). За регентом установили слежку, надеясь, что рано или поздно он себя выдаст.
Все закончилось быстро. Как следует из повествования Фукидида, Павсаний и в Спарте умудрялся поддерживать контакты с Артабазом, обмениваясь с сатрапом письмами через посланцев. Один из таких курьеров, вместо того чтобы доставить письмо адресату, передал его
