спазм в животе, если ты не двигался, и над всем этим ослепительная люстра — такая, что на нее можно было молиться, как солнцелюбивые египтяне.
Вокруг него, словно в калейдоскопе, кружились и проносились люди, перед глазами ширяли развевающиеся материи: платки и ленты, рукава и подолы, — и кругом огни, шары, серпантин, конфетти, мишура и живые медведи. Кто их выпустил без привязи?.. Все отражалось и множилось в огромных зеркалах до ряби в глазах и помрачения. Фоме показалось даже, что он видел морду козла. «Надеюсь, это не мое отражение!»
Он был мгновенно и как-то совершенно незаметно вовлечен в бешеную пляску, которую здесь танцевали абсолютно все, охваченные хороводом, — стал еще одним из многих разноцветных пятен в этом карнавале красок и звуков.
Попробовав освободить руки, он понял, что не тут-то было, для этого требовались гораздо большие усилия, чем те, которые прикладывал Фома, стараясь выскользнуть из хоровода как можно естественнее, мягче, — руки одалисок были необычайно крепки. Скоро он понял, что это действие музыки, потому что и сам сжимал их руки.
Зал был полон людей, но все они двигались в едином хороводе, никто не стоял по сторонам, у стен, скучая и разговаривая, как это обычно бывает на костюмированных балах, не сидел за столами, меча карты и попыхивая сигарой. Неужели все вот так непрерывно скачут, удивлялся Фома, и никто не отдыхает? Впрочем, он тут же понял, что это было бы невозможно.
Мотив, звучащий со всех сторон, был довольно однообразным, но в то же время каким-то невероятно разнузданным и завораживающим. Пока он звучал, остановиться было невозможно, во всяком случае, так казалось. Фома чувствовал это на себе: сжимались непроизвольно не только руки, но и все внутренности, хотелось только одного — скакать вприпрыжку, подчиняясь заданному ритму, да еще ржать, как жеребец.
Его проносило мимо столов, заставленных закусками неотразимой привлекательности, мимо сводного оркестра, сходящего с ума от собственной музыки в умопомрачительных па, мимо множества людей, попавших, как и он, под влияние нехитрого, но непобедимого мотивчика. Хоровод несся навстречу, бежал мимо, струился вместе с ним справа и слева, пересекался, разрывался и снова воссоединялся, не теряя завораживающего темпа и ритма.
Хорош бы я был, вырвавшись, — думал Фома. Стоял бы, как столб, навстречу всем и привлекая внимание, а меня, между прочим, никто не звал. И он носился, крича, свища и ржа, и корча рожи пробегающим мимо. Долго ли, коротко ли, он потерял счет времени в безумном хороводе, но он охрип от собственного крика, а от свиста сводило челюсти. Тогда же он обнаружил, что из танцующих кричит и свистит, собственно, он один или почти один. Все остальные только бессильно открывали рты. Крики и свист же доносились откуда-то сверху, теперь это стало понятно, когда тут, внизу, поутихли.
Да у них там хоры, удивился Фома, оглядывая галерку огромного зрительного зала. Люди, стоящие там и создавали весь этот шум и гам, наряду с оркестром. Они кричали, махали руками и забрасывали танцующих всякой ерундой типа мишуры, серпантина и бумажных шариков. Многие показывали руками вниз, на хоровод. Прекратив орать, Фома сообразил, что показывают на него.
Действительно, все стоящие на балконах с любопытством рассматривали его. Да и было от чего удивляться. Среди костюмированных танцоров Фома своим одеянием выделялся, как медведь в оранжерее. Неброские тона его одежд мозолили глаза в пестром хороводе красок, как грязное пятно на платье невесты. Пора заворачиваться, а то стал хорошей мишенью, подумал он. Казалось, шарики уже летели только в него и это становилось скучным — быть мишенью для всех.
Хоровод к тому времени стал замедляться, силы водящих были на исходе, рукопожатия одалисок тоже ослабли, да и музыка утратила половину своего зажигательного пыла. Пробегая в очередной раз мимо столов, Фома решил, что самое время перекусить. Когда еще удастся поесть, особенно после такого вторжения!
Вырвавшись из хоровода, Фома оказался у самого маленького и скромного столика, стоящего несколько отдельно от других. Лента танцующих, слегка качнувшись на повороте, понеслась дальше под чарующий мотив.
Первым делом Фома утерся чем-то вроде гибрида салфетки и простыни, оно было такое огромное, что он пожалел, что ему больше нечего вытереть. Потом поискал, чего выпить, чтобы отдышаться. В него продолжали лететь шарики и серпантин, но это даже создавало особую рождественскую обстановку, особенно когда он спрятался от них под балкончиком.
Правда, люди с противоположного балкона яростно жестикулировали и свистели, но их можно было понять. Они были недовольны тем, наверное, что он прекратил танец, а может быть тем, что теперь до него не долетали их шарики, а может и тем, что он ест, когда они вот так вот вынуждены кричать. Фома даже не исключал, что они недовольны сразу всем.
«Хрен вам!» — ответил он сразу всем и на все вопросы, и похлопал себя по плечу, одновременно доставая со стола баранью ногу — чего она здесь порожняком лежит, как сказала бы Ирина. Иди ко мне, милая! Набегавшись, он жутко проголодался.
Свист и крики усилились. Видимо, на баранью ногу было много претендентов. Ну нет, не согласился Фома, впиваясь в нее зубами, много званых, да не много избранных. Сегодня вы, ребята, без ноги! Для верности он обернул ногу салатом и помазал горчицей, майонезом, макнул в дымящееся блюдо с соусом, посыпал чем-то белым, вроде сыра, выдавил на нее что-то желто-зеленое и возрадовался. Теперь нога была похожа на рождественский фугас.
Хорошо сидим, сияло наглое лицо Фомы. Свист и крики улучшали слюноотделение, а мысль, что он кого-то оставил без бараньей ноги, поднимала его на новый уровень ощущений. Не все же — меня! Поем, подумал он тепло, потом обратно — к своим. Не будут же они стрелять?
Стрелять, действительно, никто не собирался, но через зал, решительно рассекая хоровод, к нему шел человек с жезлом. Распорядитель, подумал Фома, откусывая кусок от ноги побольше. Очень хорошо!
Распорядитель подошел к столу, клокоча от ярости. Это был небольшой, сухонький и плешивый старик в роскошном бархатном камзоле голубого цвета и таких же панталонах. Самой выразительной деталью его наружности являлся инкрустированный жезл, которым он яростно потрясал. Лицо же было заурядно,
