что у меня язык такой?
— А кто же еще?
— Вот те на! — изумилась Марина. — Да ты, конечно! Ты же меня рожала и даже меня об этом не спросила!
Софья Михайловна не выдержала и рассмеялась.
— Господи, вот действительно дуреху на свою шею родила…
В четыре решили возвращаться. Марина запротестовала было: «Чего дома сидеть, лучше тут побыть», — но Софья Михайловна, заметив, что Кент часто поглядывает на часы, решительно сказала:
— Хватит, хорошего помаленьку.
— Дурацкая философия, — проворчала Марина. — Почему это хорошего должно быть мало?
— Присказка такая народная, доченька, — вежливо напомнила Софья Михайловна. — Фольклор, так сказать.
— Ладно, уела, уела…
Приехав, Кент сразу позвонил в Москву. И снова были длинные гудки. Он положил трубку, взглянул на Марину, потом на Софью Михайловну и виновато сказал:
— Вот что, милые мои женщины… Ради бога не обижайтесь, но мне нужно вернуться в Москву.
Софья Михайловна не удивилась, а Марина, скривившись, исподлобья взглянула на него.
— Ты же еще день собирался побыть… И что тебе сейчас там делать? Актрисы твоей все равно нет, это же ей ты с утра названиваешь.
— Прекрати, — негромко приказала Софья Михайловна. — Раз надо, пусть едет.
— Да пусть едет, пусть! — зло вспыхнула Марина, отворачиваясь от Кента. — Что я его, держу? Я ему не жена, чтобы приказывать.
Она схватила сигареты и выскочила на кухню. Софья Михайловна вздохнула:
— Будет теперь весь вечер киснуть.
— Мне действительно нужно, Соня.
— Да что ты мне объясняешь… Я еще с утра поняла. Конечно, поезжай, что ты будешь дергаться. А во вторник мы к тебе нагрянем. С цветами и поздравлениями. — Она улыбнулась и коснулась губами его виска. — А на Маринку не сердись.
— Да где уж мне на нее сердиться… Сам виноват — пообещал остаться. Ты уж объясни ей как-нибудь…
— Да она сама все понимает.
Марина вышла провожать его с виноватым лицом и, обнимая, шепнула на ухо:
— Не сердись на меня, пожалуйста… Ну, дура и есть дура.
Кент молча поцеловал ее и ушел.
Как и вчера, он необычно для себя гнал машину на большой скорости и подумал, что, если его задержат гаишники, стакан выпитого за шашлыком вина может дорого обойтись ему. Но скорости не сбавил. А какая разница, если он приедет на полчаса раньше? Да никакой… Ведь Шанталь все равно нет дома. И неизвестно, явится ли она к ночи, — ведь он сам сказал, что приедет только в воскресенье вечером. Ну и что вы тогда будете делать, Иннокентий Дмитриевич? — спросил он себя, механически снижая скорость перед постом ГАИ. Не звонить же ее друзьям и подругам… То-то смеху будет: у нашей Шанти муженек-то, оказывается, ревнивец! Да и не знает он никаких телефонов…
Шанталь дома не было. Кент прошелся по пустой неприбранной квартире, закрыл дверцы шкафа, вытряхнул доверху наполненную пепельницу. Халат, небрежно брошенный на диване, скособочившийся лифчик на спинке кресла, враздерг, словно на бегу, сброшенные меховые тапочки… Явно торопилась куда-то уйти жена, — но куда, кто позвал ее, с кем она сейчас? Может, записку оставила? Не было записки.
Кент сел за стол у себя в кабинете, но тут же поднялся, — не работать же, в самом деле, он вернулся сюда. А зачем? Только ли тоска по жене погнала его? Такое уже бывало с ним. Как будто вдруг, беспричинно, накатывала тяжелая, опустошающая душу ревность. Он ревновал Шанталь ко всем мужчинам, бывшим у нее, ко всем актерам, с которыми она целовалась на экране, даже к объективу кинокамеры, бесстрастно фиксирующему «интимный» полумрак. Шанталь мгновенно замечала эти приступы ревности и сразу становилась особенно ласковой и внимательной к нему. Сказала ему однажды:
— Милый мой… ну что я должна сделать, чтобы ты не мучился?
— Да не мучаюсь я, — попытался было отговориться Кент, пряча от нее глаза, но Шанталь, мягко сжимая его виски ладонями, заставила его взглянуть на нее.
— Посмотри на меня, пожалуйста… Ну, видишь, это я, и ты знаешь, что я люблю тебя. Ведь знаешь?
— Конечно.
— Ну вот, — она вздохнула и беспомощно опустила руки. — А что я еще могу?
Он молчал, не глядя на нее. Было ему в такие минуты тяжело, неуютно с ней, не хотелось смотреть на нее, чтобы она не видела того, что легко читалось в его глазах, надо было, наверно, куда-то уйти, переждать, но и этого он не мог, он должен был знать, что она делает во всякую минуту, — и он оставался, молчал, делал вид, что работает, читает, смотрит телевизор, но не работалось, не читалось и не смотрелось. А уезжать от нее в институт было настоящей пыткой. Тогда время словно разрывалось надвое. В одном жил он сам, занимаясь обычными делами, разговорами, подписывая бумаги, диктуя письма, — а где-то в другом времени, совсем неизвестном ему, была она, его жена, но с кем, что делала, о чем думала, кому улыбалась?
Вот и сейчас — где, почему, с кем?
Он знал, что это пройдет — через день, два, может быть, уже через час, — что сам станет стыдиться своих подозрений, но ведь когда еще будет это, а сейчас — вот оно, давит, корежит его, распаленное воображение рисует картины, от которых взвыть хочется. Почему так, зачем? Не по глупой же мещанской «философии»: если любишь, значит, должен ревновать, так уж природой назначено. А, черт…
Ему казалось, что он уже очень давно мечется по пустой квартире, и он изумился, взглянув на часы — всего-то двадцать минут.
И как спасение телефонный звонок, заставший его на кухне. «Пусть будет она, пусть будет она, пусть будет…» Он рывком сорвал трубку с аппарата, и это была действительно она, ее красивый, ласковый, взволнованный голос:
— Кент?
— Ну да, а кто же еще. Где ты?
— Господи, это ты…
— Ну я, конечно, кто же еще может быть! Где ты? — нетерпеливо спрашивал он, слыша в трубке веселые раскаты музыки, и Шанталь быстро говорила:
— Да я недалеко, у Вики, сейчас приеду! Я с утра звоню в Долинск, никто не отвечал, а сейчас Софья сказала, что ты уехал… Кент, милый, я люблю тебя, слышишь? Я сейчас приеду, возьму такси, через десять минут буду!
Он осторожно положил трубку, упал в кресло, вцепившись руками в подлокотники, и сразу ощутил все свое тело, занывшее от напряжения. «Ну вот и все, да?» — «Да», — ответил он сам себе и, вытянув ноги, откинул голову на спинку. Еще десять минут, и она будет здесь. И — все.
35
В понедельник утром, открыв дверь своего «предбанника», он увидел Алексея Старикова и Альбину Калинченко. Они сидели
