очень понятна… Зачем она пришла сюда, эта вторая мадам Уикенд? Приятно быть здесь с моими закутошницами, и треска такая нежная…»
Она жадно выпила еще один стакан холодного, пахнущего фруктами вина, и шум моря возник в ее ушах. Ей стало еще лучше, блаженство нарушалось лишь неясным беспокойством, чем-то черным, как закопченный потолок или низко ползущая туча. Сморщив лоб, она стала вспоминать.
«Ах, да! — сказала она себе. — Вот что это такое, Мишель умер. Он умер, и это тянется уже столько дней, и я спрашиваю себя, долго ли это будет еще продолжаться… Из-за чего опять эти двое ссорятся?»
— Нет, я туда не ходила, — говорила Эрмина.
— Мне это хорошо известно, — сказала Коломба.
— Нет, точно, я туда не ходила, я этого не скрываю.
— Ты этого не скрываешь, но ты мне об этом не сказала. Ты мне сказала «я должна подождать» таким тоном, чтобы я поверила, что именно дирекция театра просила тебя подождать, пока служащая по найму уйдет. Тогда я, набитая дура, делала все возможное и невозможное, чтобы никто другой не занял этого места. Ты могла бы просто сказать, что тебя это не интересует, что тебе это не нужно, — и я тебя поздравляю с этим, — дополнительная тысяча франков в месяц.
— Прежде всего я ни о чем тебя не просила!
Эрмина не повышала голоса, но у нее снова появилось выражение озлобленной жертвы, ее взгляд снизу вверх и чуть заметное хрипящее стенание в конце фраз. Коломба обходилась с ней без язвительности, но говорила достаточно настойчиво, так что в конце концов она рассердилась. Алиса сделала над собой усилие, чтобы выйти из своего состояния светло-желтой отрешенности и прекратить легкий шум в ушах.
— А ну-ка, ну-ка, что это за манеры? Никаких историй во время еды, параграф третий кодекса закутка. Параграф четвертый: никаких публичных дискуссий.
— Здесь, кроме нас, никого нет, — сказала Коломба.
— Осталась еще Эрминина дама с претензиями. Она расплачивается по счету.
— У нее не будет расстройства пищеварения, она выпила один коктейль, — заметила Коломба.
— Кто эта толстая тетка? — пренебрежительно спросила Алиса.
— Кажется, бывшая модистка у Вертишу, — сказала Эрмина тем же тоном. — Я познакомилась с ней в студии Эпиней, когда выступала в «Ее Величестве Мими».
— Она у Вертишу?
— По-моему, она там была… А теперь я не знаю. Налей мне чего-нибудь, я так хочу пить…
Она разбавила вино водой, и горлышко графина застучало по краю стакана. Алиса искала глазами даму с седыми волосами, которая уже дошла до двери. Эрмина перестала есть и положила свой прибор поперек тарелки.
— Больше не голодна?
— Больше нет.
— Жаль. Поменять вино, Коломба?
— Капельку божоле, чтобы получить удовольствие от сыра…
У Коломбы немного покраснели щеки и крылья носа. С глазом, прищуренным из-за привычки держать во рту сигарету, она барабанила как на пианино по краю стола. Алиса не удивлялась, что ни одна из ее сестер не говорила с ней о Мишеле. Она сама, обуреваемая время от времени воспоминаниями о покойнике, подавляла их, как если бы он ждал ее дома. «Попозже… Немного терпения…» Он перестал быть телом, вытащенным из воды, мокрым, распластанным на земле. Возможно, он сидит у себя с прижатой к уху телефонной трубкой или стоит, облокотившись о высокий пюпитр в бюро Траншена. «Одну минутку, Мишель… Оставь нас… Ты же знаешь, что эти маленькие обеды, на которых мы не хотим никаких гостей… Это наш отдых, нас, сестер Эд».
— Не хочешь ли фруктов, Эрмина? Или фирменного торта?
— Спасибо, не надо.
— Что-нибудь не так?
— Все отлично.
И как бы в доказательство сказанного Эрмина оттолкнула свою тарелку, приложила салфетку к глазам и разрыдалась.
— Эрмина! — воскликнула Коломба.
— Оставь ее. Она успокоится быстрее, если не будет себя сдерживать.
Алиса вновь принялась за еду, подражая Коломбе, которая расцвела под благотворным действием бифштекса с кровью и благородного вина, утешенная, кроме того, и как бы избавленная навсегда от всех забот крупной банкнотой в пятьсот франков, лежащей в ее сумке.
Сестринская щепетильность заставляла их не обращать внимания на плачущую сестру, и они старались не смотреть на нее, как если бы она в общественном месте страдала животом или если бы у нее носом пошла кровь. Эрмина успокоилась, вытерла глаза и попудрилась.
— Не вешать носа, — сказал ей Алиса бодрым голосом.
Светлые глаза Эрмины, которые казались голубыми с тех пор, как она стала блондинкой, блеснули под покрасневшими веками.
— Да, конечно, — вторила она. — Это легко сказать, надо еще и суметь.
Она попросила свежей черешни, собранной очень далеко от Парижа, но с уже увядшими стебельками. «На опушке леса совсем близко от воды черешня была еще в цвету… — вспомнила Алиса. — На мокрых волосах Мишеля было два-три лепестка цветов черешни…» Она нахмурила брови, со злостью представила себе эту мрачную картину, целиком было овладевшую ее мыслями, и обратила всю защитную силу своего разума на наблюдение за младшей сестрой.
Эрмина оставалась бледной и взволнованной, рассеянно выщипывала косточки черешни большим и указательным пальцем. С опаской и некоторого рода брезгливостью Алиса думала, что ей придется, может быть, нарушить молчание этой скрытной сестры-блондинки. «Скрытная? Мы всегда скрывали друг от друга наши неприятности, с самого детства…» Сестры не знали ни междоусобной борьбы, ни семейного соперничества. Их борьба была другого рода: борьба за пропитание, за получение места чертежницы, должности продавщицы, секретарши, аккомпаниаторши в местном кабачке; борьба за организацию вчетвером квартета струнных инструментов, весьма посредственного для больших кафе… Эрмина много раз была манекенщицей. Прекрасный способ быстро зачахнуть, дойти до полного изнеможения, до полного отвращения к черному кофе, потом она искала место натурщицы в мастерских художников… А Бизута? Как Бизута была хороша в рамке окошечка по продаже предварительных билетов театра «Комедия буфф». Но когда ты одна из четырех сестер Эд, то быстро узнаешь, чего стоят планы, основанные на преклонении мужчин, которые разбиваются о стеклянные перегородки, медную решетку, о порог портного, — преклонение, которое даже не пытается преодолеть эти препятствия. «До такой степени, — размышляла Алиса, — что невольно начинаешь думать, не забивают ли себе чепухой голову большинство так называемых жертв большой любви».
Коломба, музыкантша, в самые тяжелые времена не променяла бы музыку на гуся с каштанами… Она же, Алиса, все умела делать. Она сумела даже выйти замуж… Чистые жизни, в общем-то, жизни девушек бедных и гордых, элегантных на своих сбитых каблуках, девушек, взиравших на любовь без особого почтения, с видом, который как бы говорил: «Посторонись немножко, старушка, сделайся незаметной… Сначала — голод да еще борьба за жизнь, а еще мы
