ни странно, в итоге интеллигенция оказалась меркантильнее народа, а народ, которому терять было все равно нечего, обгонял ее в политическом развитии. Гласность ему казалась недостаточной не только потому, что у него не было «хлеба», но и потому, что гласность была только первой стадией демократии, следующая — свобода.
Этой-то свободы и побаивалась интеллигенция, опасаясь потерять при ней свое привилегированное положение в обществе. Можно даже сказать, что она не хотела делиться с народом полученной ею от Горбачева свободой, как и увеличившимися при нем материальными благами. Конечно, не одними только меркантильными причинами объясняется занятая интеллигенцией яростная прогорбачевская позиция в этот ответственный момент русской истории, и мы уже писали о других мотивах. Между прочим, опять возобновились обвинения Ельцина в необольшевизме, и Андраник Мигранян, сильно перевирая высказывания Ельцина, писал буквально следующее:
«На новом витке мы вновь сталкиваемся с психологией люмпенского социализма, о котором писал Маркс… Я бы назвал Ельцина таким необольшевистским лидером, центральным пунктом выступлений которого является то, что в общем-то было лейтмотивом всех большевиков как до, так и после революции — призыв вернуть народу награбленное… Те настроения, которые сделали Ельцина популистским лидером, очень опасны… Путь на перераспределение имеющихся благ — это тупиковый путь в грядущее новое рабство. Очень скоро оказывается, что уже нечего перераспределять. А дальше… террор, репрессии…»
Другой напуганный набирающей скорость низовой революцией интеллигент, ленинградский поэт Александр Кушнер, втолковывал нетерпеливым советским гражданам, что «нам необходим эволюционный, долгий процесс привыкания к демократии… Между тем очень многие в стране сейчас настроены слишком горячо, желают ускорить процесс, отказываясь при этом от поддержки Горбачеву. Вместо него выдвигают каких-то других деятелей, на мой взгляд, достаточно сомнительных» — осторожный поэт не решился назвать Ельцина по имени, но и так ясно, кого именно он имел в виду.
Сам же Горбачев, с его высокомерно-барственным представлением о собственном народе, настолько привык отпускать свободу своим подданным в дозированных порциях, что и представить не мог, как это народ сам будет решать, какая и в каком количестве нужна ему свобода. Свобода, однако, только тогда свобода, а не фикция, когда она является правовым институтом и не зависит от милости «доброго царя», когда «глас народа» — даже если он не «глас Божий» — материализуется в народное волеизъявление и политическое действие, будь то экономические реформы или выборы президента.
Здесь мы должны рассказать об одном нашем личном разочаровании — в книге, которую мы прочли еще в юности и считали универсальным ключом к тысячелетней истории России.
Судьба этой книги необычная. Ею зачитывались многие поколения русских, но одни ее ненавидели — от императора Николая I до Александра Солженицына и включая Сталина, который ее просто запретил, а другие, как Герцен, любили, хотя с болью за безжалостно описанную в ней Россию. Книгу эту написал маркиз Астольф де Кюстин, изложив в ней свои впечатления от поездки в Россию в 1839 году. Для русских эта книга приблизительно то же самое, что для американцев «Демократия в Америке» Алексиса де Токвиля.
Что русские, когда иностранные дипломаты и журналисты, впервые прочитав эту книгу в сталинской России, поняли благодаря ей, что это за страна, в которую их занесло. Кстати, новый перевод книги Кюстина был сделан в 1951 году женой будущего американского посла в Москве, а бывший посол Джордж Кеннан написал предисловие к ее следующему изданию:
«Россия 1839 года Кюстина оказалась великолепной — возможно, даже лучшей — книгой о России Сталина и неплохой книгой о России Брежнева… Как же объяснить эту странную аномалию, когда кошмар 1839 года становится реальностью 1939 года и полуреальностью 1979-го?»
Маркиз де Кюстин написал книгу о рабстве, о тотальном рабстве целой нации, а не только о крепостных, которые, согласно концепции маркиза, есть «рабы рабов», потому что их хозяева тоже рабы, но рабы придворные: «русские дворяне — те же рабы». Мало того, Кюстин идет еще дальше и утверждает, что русские все, от мала до велика, опьянены рабством, гордятся и кичатся своим рабством, что русский абсолютизм согласуется с духом нации, которая сплошь состоит из немых:
«Здесь движутся, дышат только по приказу, поэтому все так мрачно и имеет такой принужденный вид… Русское правление — это дисциплина военного стана, заменившая порядок гражданской общины, осадное положение, ставшее нормальным состоянием общества».
А коли русские рождены для рабства, то им никогда не выйти из тюрьмы, что бы они ни делали, — таков малоутешительный вывод этой знаменитой книги.
Мы помним, с каким упоением узнавания и болью читали мы эту книгу. Нам казалось, что она на все времена, что скептицизм маркиза де Кюстина относительно России, увы, выдержал проверку временем — сначала русская, а потом советская история подтвердила его тяжелую тягостную правоту. Именно это ощущение исторической беспросветности и было, пожалуй, главной причиной нашего отъезда.
Но вот мы снова ходим по московским улицам, стоим в очередях, слышим предельно откровенные и нелицеприятные для Кремля реплики, наблюдаем здешние демонстрации и митинги, узнаем о политических требованиях бастующих шахтеров — какие же это рабы? Не только Кюстин, но и Чехов оказался не прав — раба надо выдавливать из себя не по капле, как он писал, а выливать из себя рабство ведрами, что на наших глазах в стране и происходит — как на общенародном, так и на индивидуальном уровне. А по капле раба из себя не выдавить — пока выдавливаешь одну каплю, скапливаются новые.
Друг Монтеня Ла Боэси сочинил гениальный трактат о добровольном рабстве, а его соотечественник маркиз де Кюстин написал три столетия спустя книгу о добровольцах-рабах в России. Понадобилось еще полтора столетия, чтобы вся невыгода рабства стала очевидна даже таким закоренелым рабам, как герои книги Кюстина о России — от николаевской до брежневской. Но вот к России 1990 года, какой мы ее увидели спустя 13 лет, — уж и не знаем, как ее назвать, горбачевская? нет, скорее все-таки, судя по демонстрациям и умонастроениям, ельцинская — так вот, к этой проснувшейся России концепция добровольного рабства больше не подходила, безнадежно устарела.
Заезжий француз, как остроглаз ни был, написал все-таки не вечную книгу.
Если объединить знаменитую лермонтовскую строчку — «Страна рабов, страна господ» — с концепцией Ла Боэси — Кюстина о добровольном рабстве и приложить к российской промежуточной ситуации лета 1990 года, то можно сказать, что в то время, когда рабы рабов сбрасывали с себя рабство, господа продолжали из последних сил за свое рабство цепляться. Вот уж действительно, как говорил Пастернак, — «мученики догмата»! Именно на фоне
