Помимо забот о картинах, присвоенных Л. Хоршем, Николай Константинович постоянно в письмах напоминал о нехватке холста для картин. «Родные наши, добавляю только о холсте, — писал он из Индии в Америку. — Очень нужно! Картины в голове, а холста нет!.. Если денег хватит, можно и двойную порцию. Просто беда — ни здесь, ни во Франции нет холста. Неслыханно!»[428]
Каждый день приносил Н. К. Рериху все новые известия о повышении цен, о беспорядках и о том, что многие друзья покидают взбудораженную гражданской войной Индию.
Связываться с покупкой спорных картин Амторг не решился. Рерихам оставалось только ждать решения Наркомата просвещения о покупке картин непосредственно в Индии. 1 апреля 1946 года Николай Константинович писал в Америку: «Вот сейчас прилетело доброе письмо Зины от 7 марта с целым рядом знаменательных сведений. Читали и радовались свиданию с Гусевым — все это ладно. Хорошо, что помнит об ожидании нами представителя. По всему судя, скоро его дождемся. Наркомпрос уведомил Гусева, что они пишут мне непосредственно, но мы письма не имеем, да и не уверены, все ли до нас доходит. Потому не может ли Гусев запросить копию письма и через Вас переслать нам?»[429]
Прошла неделя. Новые письма давали все больше и больше надежды, но и с такой же легкостью эту надежду отнимали: «Прилетело письмо Зины от 12–17 Апреля. В нем много напряжения — иначе и быть не может в нынешних обстоятельствах. Хорошо, что Вы повидали Гусева, и он теперь знает, что письмо о картинах мной не получено, и он об этом уже написал. Иначе люди, не зная, каковы у нас почтовые сношения, могут вообразить, что я не хотел ответить. Писать мне самому туда невозможно, ибо не знаю содержания их письма. Скорей бы, скорей бы!»[430] «Прилетели Ваши вести от 25–29 Апреля и от 9–15 Мая. В них и радостное, и грустное. Радостно, что у Вас побывал Гусев, и обоюдное впечатление осталось доброе. Пусть бы поскорей все оборачивалось, а письмо-то так и не дошло. Скажем себе — пока не дошло, а если оно вообще кануло в бездну?!»[431]
Лето было в самом разгаре, а долгожданное письмо из Советской России все не приходило. «Голубочек не летит. Никакого письма нет как нет, — писал Н. К. Рерих. — Не думаю, чтобы Гусев считал это нормальным. Если письмо было, то, значит, оно где-то исчезло. Не могу же я писать неизвестному мне лицу: „Земля слухом полнится, что вы писали мне какое-то письмо“. Кроме смеха, такое обращение ничего не возбудит»[432].
Потом приблизилась осень, а туман вокруг ожидаемого письма не рассеивался. «С одной стороны, хорошо, что Гусев и его корреспонденты уверились, что их письмо было „перехвачено“, но, с другой стороны, печально, что Гусев как бы умывает руки и все повисает в пространстве, а ведь спешность так необходима. Вот мы поступили по совету Гусева. Для ускорения даже телеграфировали. А теперь опять сидение у моря и ожидание голубя… Теперь здесь, в Калькутте, имеется торгпред Иолшин, получающий диппочту через Китай. В Дели живет представитель ТАССа Гладышев, получающий почту ТАССа. Значит, имеются вполне защищенные пути сообщения. Отчего же не воспользуются этими путями, ведь и Иолшин и Гладышев нас знают и передадут письмо. Хоть бы сдвинулось с места!»[433]
В конце концов переговоры с А. Гусевым ни к чему не привели. Уже в октябре 1946 года Елена Ивановна писала в Америку:
«Конечно, Гусева трогать больше нельзя. С нашей стороны была уявлена готовность, и эта готовность нас никогда не покидает, ибо знаем, что все приходит неожиданно и в лучший срок, и тогда со всех сторон начнут подходить маленькие лодочки и каждая принесет свою посильную помощь. Так будет и теперь»[434]. «События здесь малоутешительны. Вероятно, Вы знаете о происходящих безобразиях в больших городах. Хулиганство проявляется в худшей форме. Также разъединение между индусами и мусульманами подогревается, и неизвестно, во что оно выльется. Будем надеяться, что все же некоторое соглашение будет найдено»[435].
Но накануне Нового года беспорядки в Индии только обострились. В долине Кулу, находящейся недалеко от Кашмира, стали слышны раскаты гражданской войны.
«Здесь междоусобие между мусульманами и индусами усиливается и распространяется, — писала Елена Ивановна в Америку. — Вожди выехали в угрожаемые местности для увещеваний. Пришлось везти даже старого Ганди… Давно сказано, что мир гибнет от полумер и задыхается от попустительства, а сейчас применяются не полумеры, а четверть-меры. И, конечно, можно ожидать лишь новых приступов безумия»[436].
Действительно, «безумия» повторились в индийском городе Хайдерабаде. Во время погрома, устроенного мусульманами, в музее «Шах Манзил» сгорело одиннадцать картин Николая Константиновича и его сына Святослава. Позже, побывав на месте погрома, Святослав Рерих писал отцу, что практически все картины погибли, а еще две гималайские картины в таком состоянии, что их отреставрировать уже невозможно.
В 1947 году, еще раз все обдумав, Николай Константинович окончательно решил для себя, что дальнейшая жизнь должна проходить в Советской России. 18 октября он писал своим друзьям в далекий Шанхай:
«Нас много спрашивают:
— Ехать?
И мы всем отвечаем:
— Да, да, да — ехать непременно во славу Родины, во имя созидательного труда.
Как хорошо, что Е. Н. уже получила добрую весточку от своих уехавших. Именно хорошо там. И встретимся там. Не откладывайте.
Ваши вести долетели к нам с большим запозданием.
Здесь ведь средневековые религиозные жестокие войны. Почта прервана уже давно. Заказных не принимают. А к довершению нахлынули небывалые ливни. Дороги снесены, и требуются месяцы для починки. Словом, уклад жизни нарушен. Телеграмму Ване мы пытались послать при случае — надеюсь, не пропала.
И еще у нас неприятное обстоятельство. Уж четвертый месяц я болею, и только теперь на пути к выздоровлению. Было очень тягостно, ведь никогда так болеть не приходилось. Вот все это и нарушило все связи. Так хочется на работу, на творчество.
И еще раз повторю мой совет:
— Ехать!
Там, на великой Родине, нужен всеобщий труд. Не бытовое прозябание, но бодрые достижения. Грабарь сообщил прекрасный завет Сталина, чтобы „академики жили не хуже маршалов“. „Москва — центр знания“. Забота о Культуре!
