И когда в небо взлетали цветные ракеты и эфир наполнялся командами, идущие вперед люди встречались в бою с теми, кто не имел понятия о таком уровне ненависти. Через заснеженные поля и затянутые поземкой улицы разорванным пунктиром тянулись трассы. На одном из их концов находились одетые в светло-серые и серо-зеленые куртки бойцы, выросшие в комфорте и мире. Еще какие-то месяцы назад вполне равнодушно смотревшие по ТВ короткие сюжеты про то, как их военные медики раздают гуманитарную помощь где-то в провинциях бывшей России, – в городах, носящих смешные для слуха названия. И вот случилось казавшееся сперва просто невозможным, потом наверняка невозможным, а потом чем-то таким, во что не хочется верить. Русские пришли сюда, прямо к порогу их домов. Отплатить чернейшей неблагодарностью за добро: за помощь в их эпидемиях, за освобождение их от путинской тирании. Это вызывало недоумение, возмущение, а потом действительно самую настоящую ненависть. Но и она не шла ни в какое сравнение с той ненавистью, какую русские, оказывается, испытывали по отношению к ним самим. А страх работал с большей эффективностью, чем, наверное, даже русская артиллерия.
Состав вполз на станцию медленно, как усталый таракан. В вагонзаке не было, разумеется, никаких окон, но атмосферу крупной станции Николай распознал безошибочно. Скрежет, металлический шорох, стук, отголоски объявлений диспетчера. Слов он не различил, но интонации были всем знакомые. По составу из головы в хвост прошла цепь лязгов, толчков, дерганий. Хотя он сгруппировался, рука все равно отдалась привычной острой болью. Правая, к сожалению. Да, вечно ему в руки попадает, но так сильно еще не попадало ни разу. Пуля навсегда превратила его из бойца в инвалида ровно за одно мгновение, которого он, к счастью, не помнил. Сложно сказать, сколько прошло с тех пор дней: сбивался в счете и он сам, и все остальные, с кем он говорил. В плену Николай был недели три точно, но сколько-то он еще провалялся в горячке в самом первом лагере, и тут ни в чем не мог быть уверен. Впрочем, 7-е сегодня было декабря, 9-е или даже 11-е, не имело для него никакого значения. Вообще мало что имело, вот что странно. Его не добили почему-то, хотя тяжелораненых всегда добивали. Исключением были вроде бы старшие офицеры, но он был задрипанным лейтенантом. Что медслужбы – ну, уж это тогда не имело значения точно.
Когда Николай думал об этом – и было бы странно, если бы не думал, – то решил, что в едва-едва начавшемся успешном контрнаступлении им нужны были пленные. Для озвучивания, обнародования – порадовать цифрой родной избирательный электорат. Ну, а потом, может быть, убивать столько пленных целенаправленно стало как-то неловко. Как убивают при попытке к бегству, при попытке сопротивления, за некстати сказанное вслух слово, вырвавшееся у измученного человека, это он видал, и много раз. И умирающих видел тоже: от ран, от болезней, просто от холода. Но вроде бы собственно спланированных экзекуций сейчас не происходило. В вагонзаке их уже четыре дня ползущего по каким-то долинам и взгорьям состава, пленные умирали каждый день. А сколько таких вагонов было в одном только этом составе, он посчитал только приблизительно, когда его толкали по сходням мордой вперед, под лай собак с двух сторон. Десяток точно впереди, десяток точно позади… В их вагоне было восемь штук камер: вперемешку малых и больших. Помещались в них, в общей сложности, человек двести, вповалку и на корточках. За ночь в каждой камере умирали по 1–2 человека: обычно от гангрены или столбняка. С его искалеченной рукой на выгрузку его не ставили, но выходившие рассказывали. Однажды охрана застрелила по какой-то причине еще одного человека, и тот лежал потом с ними до следующего утра.
Возможно, его самого не убили неделю или две назад именно потому, что он был полезен, несмотря на свою руку. Помогал перевязывать, действуя одной левой рукой и зубами. Давал советы тем, кто мог и хотел что-то делать. Объяснял, что нужно делать, и о чем нужно говорить медикам, если вдруг появится такая возможность. Сам в это не верил, но объяснял, и даже многословно. А может, все это было ни при чем. Было не имеющим значения, как и все остальное. Но помогающим держаться и терпеть, как нечто из надежного, мирного прошлого. Как вообще помогают людям ритуалы. В первые дни плена, когда Николай едва не умер, никаких медиков нигде не было: его жуткую рану кто-то просто замотал двумя индпакетами, и кровь остановилась, пропитав обе подушечки насквозь. А боль он как-то пережил, хотя чуть не умер именно от нее. Считал на слух серийные экстрасистолы; ожидал, когда остановится натренированное бегом сердце. Смотрел на жуткий обрывок, в который превратилась почти оторванная пулей кисть его правой руки. Полученная где-то месяц назад вакцина не подвела – столбняк не начался. Но боль была ярко-белой, как раскаленная звезда. Температура явно перевалила очень далеко за 39, держалась суток двое, потом начала сползать вниз. Примерно в это время его, ничего не соображающего, и увезли из первого лагеря где-то на краю Польши. Дальше на запад, куда же еще. Про свою санитарку он спрашивал, но никто ничего не знал, никто ее не видел. Можно было только гадать: отлежалась Ольга и спаслась, погибла ли на месте, была ранена и добита или жива где-то в плену. Если еще жива. Как он.
Во втором лагере Николай провел почти три недели и навидался там всякого. Равнодушный, торопливый допрос, проводимый замученным человеком в форме без знаков различия, говорившем на плохом русском языке. Равнодушная регистрация его вранья: лейтенант Николай Поляновский, командир медвзвода, ВУС 901600[48]. Снятие отпечатков пальцев, нанесение номерной татуировки на левое предплечье. Фотографирования радужки и забора крови на ДНК, которых он боялся больше всего, так и не было. Может быть, брали, пока он не помнил себя? Нет, вряд ли, тогда всем было не до того. Тогда артиллерия грохотала слишком близко. Или это так шумело у него в ушах от лихорадки?
«Прописка» в барак для младших офицеров. Поверхностное знакомство с тремя десятками младших лейтенантов, лейтенантов, старших лейтенантов и капитанов. Быстрые диагнозы. Капо. Будущий капо. Наш человек. Еще наш. Еще. Не наш, рекрутер. Еще не наш, провокатор. Быстрый обмен новостями с теми «нашими», кто попал в плен на час или на неделю раньше, чем он. На час, на день, на два дня позже.
– Слышь, моряк сухопутный? А что, линкора тебе не хватило, а?
Сильный новичок, на первой же раздаче отбирающий пайки у нескольких слабых. Быстрый обмен взглядами, опущенные глаза. Та же история днем и та же вечером. Ночи они даже не дожидались. Силач был в лагере явно впервые: он не успел понять, что начинать так себя вести можно, только сформировав стаю, которая будет прикрывать твой сон. И что такого порядка здесь уже не установлено кем-то другим, о чем-то да говорит. Нет такого приема самбо, который защитит от удара ребром обломка доски, нанесенного в висок через полминуты после того, как человек закрыл глаза. От удара левой почему-то долго и мучительно болела потом полукультя правой руки, и всю ночь он промучился, ворочаясь и с трудом сдерживая стоны. К утру ему стало совсем плохо: ребята помогли, отпоили водой, прикрыли на поверке, не дали упасть. А не то бы кранты.
