— Так или нет?
— Так, отче…
— Вот хоть взять самость человеческую, — рассуждал старик, — возлюбленное всяким его «Я». Волхвы, к примеру, знают, как оно, «Я», перемалывается в жерновах смерти, сливается с остальными духами в светлом Ирии. Понимают, что не жалко его, потому как, теряя одно, меньшее, обретаешь другое, большее, какое отсюда, снизу, и представить трудно. А ведь рассказать кому — одно это уже испугает. Сразу многим страшно станет, цепляются они за свое «Я», как за главную ценность, словно действительно чего-то стоят… А какая им цена, если разобраться? Да никакая! За что они так трясутся? Да ни за что! Головешка гнилая — вся их цена, да… Так или нет?
— Так, наверное…
— Почему, ты думаешь, — спрашивал Олесь, — испокон веков не принято провожать горем умерших, а надлежит веселиться, пить хмельное и водить хороводы? Чтоб не задерживать дух на последней дороге, цепляясь за него стенаниями? Чтоб не привлекать зло, которое кусало бы его за пятки на пути вверх? Нет, и это важно, конечно… Но важнее показать, напомнить оставшимся, что смерть — такой же праздник, как и рождение. Именно так, да… Ты вот сейчас сказал мне «наверное». Не просто же так, а? Это тоже «Я» твое, самость в тебе взыграла…
— Да я…
— А что ты? Ты теперь волхв, — говорил Олесь молодому Ратню, — вот и думай об этом. Учись думать. И не только думать! Не только рассудком, сердцем проникай в суть, иначе никак… Не зелья, не снадобья, не заклинания, тайны жизни и смерти — вот главная наука волхвов! Когда начнешь понимать эту науку — и остальное становится ясным и видным, как зерно на ладони… Запомни мои слова и на носу себе заруби ради памяти: поймешь тайну жизни и смерти — все на свете поймешь!
Тогда, вспоминал теперь Ратень, он слушал старого и понимал вроде бы. Кивал, соглашался, запоминал слова. А смысл их все равно как будто скользил мимо…
Сейчас, Сидя на покинутом, заброшенном богами капище, глядя на востер из мстительно срубленных идолов, он, Ратень, волхв Славич по второму, тайному имени, начинал, кажется, догадываться, что имел в виду старый кудесник, толкуя ему, молодому, о сокровенном…
И рыжий огонь все веселее, все радостнее плясал на дереве, и ему самому становилось спокойнее и легче…
Нет, это, конечно, не новость, что смерти нет как нет, думал Ратень, глядя на веселые языки пламени, облизывающие опозоренные чуры. Диво в том, что ум человеческий никак не может по-настоящему ухватить эту мысль во всей ее необъятности! Слишком большая мысль, чтобы ухватить ее запросто, божественная мысль…
Вот о чем рассказывал ему старик-волхв многие лета назад…
* * *
— Ратень?! Ты где?! Отзовись! — неожиданно услышал он.
Сельга! Откуда она?!
От звука ее голоса он вскочил, словно студеной водой окатили. Выбежал за частокол.
Увидел ее.
Сельга была одна. Стояла на краю поляны, улыбалась ему своей задумчивой полуулыбкой. Щурила синие пронзительные глаза на яркий свет златоликого Хорса. Тот, словно отвечая красавице, слепящим ореолом высвечивал всю ее тонкую, натянутую, как тетива, фигурку, туго забранную поверх вышитой рубахи широким, изукрашенным бисером поясом. Шаловливыми бликами играл на голых точеных ногах, открытых чуть выше круглых колен и лишь внизу, по щиколотки, обутых в кожаные постолы. Малый ветрович, тоже ласкаясь к деве, шевелил мягкие кольца темных волос, прихваченных поверх бровей, разлетающихся стрелами, головным оберегом-повязкой.
Глянув на нее, волхв вздрогнул невольно, как будто по сердцу его полоснули. Дыхание перехватило в зобу, такой показалась она ему прекрасной, сотканной целиком из света и прелести, как сама Лада-богиня, сошедшая с небес на землю.
— Сельга? Ты откуда здесь? — удивился Ратень. Сам услышал, как хрипло, сдавленно прозвучал его голос.
— Так за тобой шла! — звонко сказала она. — Думала, вдруг еще не оправился до конца от хвори, вдруг чего…
— Сельга…
Он шагнул к ней. И она шагнула ему навстречу. Открыто, доверчиво смотрела глаза в глаза. Тут не то что слова, даже неслышный язык волхвов был им не нужен, чтобы понять друг друга…
10
С некоторых пор Сельга открыла в себе способность не думать о том, о чем не хочется. Просто выкинуть плохие мысли из головы, как ненужную ветошь. Словно и нет их в помине, и не тревожат они ночами, отгоняя сон…
Нет, у нее и раньше, тонконогой девчонкой, случалось похожее. Помнила до сих пор, как задумается, бывало, о чем-то важном, например о жизни богов или о причудливости устройства Яви, и понимает вдруг, что не в силах охватить разумом всего окружающего многообразия и многоцветия. Сложно устроен мир, слишком сложно для ее подрастающего разумения. Тогда, откладывая свои вопросы, она словно делала себе зарубку в памяти. Мол, потом, когда пройдет время, она еще раз подумает о том же самом. Непременно подумает и обязательно поймет все до донышка…
Но это все-таки было другое. Тогда — разумения не хватало, теперь — храбрости не находилось. Другое…
Сейчас, в сущности, понять себя было просто. Что тут понимать, если вдуматься? С одним мужиком живет, на другого зарится, только и всего. И хочет вроде бы, и не хочет, и понимает уже, что должно случиться неотвратимое. Ждет с нетерпением, только прячет это нетерпение от себя… Словно она первая этак, с удивлением, с робостью, принимает неожиданные повороты судьбы…
Рассказать кому из баб, точно от насмешек бы отбою не было. Чего думаешь, чего пугаешься травы под ногами, как глупая молодая телочка, первый раз попавшая на вольный выпас после зимовки в хлеву, сказали бы ей. Хочется мужика, так бери его крепче за причинное место, вали на себя, пока не передумал. От твоего прежнего не убудет, мол, кожаной сохе по волосатой пашне гулять — не перегулять, на этом поле всем хватает места для семени, испокон веков так повелось. Не нами заведено, сказали бы ей, сами боги подарили людям игривое на все стороны семя, от себя отдав. Значит, не нам и рушить обычный уклад, спорить с самими богами. Главное, чтоб в роду приплод не переводился, а от кого он — какая разница! Все родичи…
И не объяснишь ведь им, что даже не Кутрю жалела, не решаясь соединиться телом с могучим волхвом. Себя прежнюю берегла, былое счастье, свою былую светлую, первую радость, какую почувствовала, даря себя без остатка и получая то же в ответ от любимого…
Пусть говорят, что хотят, но где-то внутри себя, на самом донышке вместилища духа, Сельга чувствовала, краешком мысли понимала твердо — когда отдаст себя желанному и неистовому Ратню, что-то прежнее, дорогое умрет в ней навсегда. Или она изменится, или Явь вокруг…
А как не отдать, когда между ног сладкая судорога от одного его вида? И что делать?
Не думать, вот что!
Или она изменится, или Явь вокруг…
Не думать!
Да и поздно думать-то… Думать, решать нужно было раньше, когда украдкой следовала по лесу за волхвом, когда, притаившись среди кустарника, наблюдала его печальное, одинокое неистовство на поруганном капище…
