Книга Московская сага. Тюрьма и мир - Василий Аксенов

Жарким сверкающим днем в начале июня Борис Никитич IIIГрадов сидел в своем саду и наслаждался бытием. Ярчайшая манифестация природы,ничего не скажешь! Как хороши все-таки в России эти ежегодные метаморфозы! Ещенедавно безнадежно скованная снегом земля преподносит чудесные калейдоскопыкрасок, небо удивляет глубиной и голубизной, бризы, пробегая меж сосен,приносят запахи прогретого леса, смешивают их с ароматами сада. Весь этотпраздник можно было бы без труда назвать «лирическим отступлением», если бы онне пришелся на эпилог.

После освобождения Борису Никитичу первым делом сделалинижние зубы, и он теперь то и дело, по выражению внука Бориса IV, вспыхивалголливудской улыбкой. Пришли большие деньги за переиздания учебников икапитального труда «Боль и обезболивание». Увеличившееся семейство ходиловокруг со счастливыми придыханиями, величало героем и титаном современности;последнее, разумеется, было плодом Борькиной любовной иронии. Что касаетсямелкодетья (последнее словечко являлось плодом уже самого героя и титана), то оно,то есть Никитушка и Архи-Медушка, буквально устраивали на него засады, чтобы,напав внезапно, зацапать и зализать. Жизнь, словом, улыбалась старому доктору вэти майские и июньские, такие яркие дни, она даже предлагала ему нечтонедоступное другим, а именно: некое льющееся переливами темно-оранжевое облако,которое с застенчивой подвижностью располагалось сейчас шагах в тридцати откресла Бориса Никитича, возле куста сирени, и колыхалось, как бы предполагая засобой некоторую суету актеров, смущенных какой-то неувязкой.

Борис Никитич, отложив «Войну и мир», открытую на сценеохоты, с интересом наблюдал за колыханием этого, казалось бы, одушевленного илижаждущего одушевиться облака-занавеса. Оно, казалось, хотело приблизиться кнему и уже вроде бы отделялось от куста сирени, однако потом в смущении икрайней застенчивости ретировалось.

Между тем все семейство с благоговением передвигалось иразвлекалось на периферии сада. Мэри подстригала свои розы и обихаживалатюльпаны. Агаша на террасе сооружала грандиозный салат «Примавера». Нинкасидела в беседке со своей портативкой, строчила что-то явно «непроходимое»,если судить по тому, как была зажата сигарета в углу саркастического, но всееще яркого рта. Муж ее Сандро в темных очках стоял в углу сада. Ноздри еготрепетали в унисон с трепещущими пальцами. Ухудшившееся зрение как быкомпенсировалось обострившимися обонянием и осязанием. Китушка и Архи-Медушкабезостановочно – что за энергия – носились по дорожкам то с мячом, то собручем, то просто друг с другом. Борис IV почти в той же позе, что и дед,только более горизонтальной, лежал в шезлонге с книгой Достоевского: это был«Игрок». Еще два прелестнейших игрока, Ёлка и Майка, резались в пинг-понг.Темно-оранжевое облако-занавес, меланхолично отдалившись, уже как бы готовилосьпересечь забор и отойти к соснам.

Не хватало здесь только тех, кто был далеко, Кирюшки и Цили,ну и, конечно, множества тех из человеческого большинства – отца, мамы, сестры,того мертворожденного крошки, маршала Никиты, Галактиона, Мити... Как, значит,Митя все-таки там? Ну, конечно же, проколыхалось облако-занавес. Теперь оно ужеоказалось на полпути от куста сирени до кресла Бориса Никитича, стояло внерешительной и выжидательной позе: ну, пригласи!