не Ухоздвигова ли это рук дело?
– Это все ваши догадки?
– У меня, товарищ майор, особенный нюх на врагов советской власти. Как у собаки на зверя.
– Значит, вы думаете, что в тайге сейчас Ухоздвигов и что он убил Андрея Северьяныча?
– Определенно. Больше некому. Отомстил за «смертное место», лишнего свидетеля убрал. И опять-таки Мургашка. Кто такой Мургашка? Собачью должность исполнял при поручике Гаврииле Ухоздвигове. Человек затуманенный. Вот еще Крушинин. И этот тоже погрел руки при Ухоздвигове. Вот оно, какой фокус.
– Ну а зачем Ухоздвигову жечь тайгу?
– Хэ! По империалистической арифметике. «Не мое – и не ваше. Пусть все огнем горит». Как вроде окончательный итог подбил на сегодняшний день. Кроме того, принюхивайтесь к самой Авдотье. Хоть и была она моей супругой когда-то. Но не чиста.
– Н-да-а! – Майор крепко призадумался.
В это время в дверь снова постучали.
– Я занят. Занят же! – с досадой крикнул майор.
– Но, товарищ майор, – проговорил дежурный, просовывая голову в приоткрытую дверь. – Эта борода ломится, сладу с ней никакого нет… Заарестуйте, говорит.
– Что еще за борода?!
Но дежурный не успел пояснить, как Санюха Вавилов уже влез в кабинет следователя и, взглянув на Мамонта Петровича исподлобья, молча сел в углу на стул.
– В чем дело, гражданин?
– С повинной, стал быть, пришел, как осознал, чтоб арестовали.
– Кого арестовали? За что?
– Как опознал я его, следственно, председателя артельщиков-то, что добывает смолу-живицу. Не Невзоров он, а Ухоздвигов Гавриил Иннокентьевич. Сколько годов прошло, а я его сразу признал: вылитый сам Иннокентий Евменович – что глаза, что лбина, и ухмылка та же… и согнутость спины – ухоздвиговская. Ну, думаю, всяка тварь под Богом ходит. Мое дело сторона. Вот и молчал. По таким соображениям, следственно… А тут такие дела, значит. Вот и пришел…
– Ах, едрит твою в кандибобер! Ну что я говорил?! У меня же нюх на врагов советской власти! Что же ты молчал, Санюха?! Тугодум ты, едрит твою в кандибобер!
II
…Слышно было, как по крыше барабанил дождь, как, стекая с карнизов, булькала вода под окном в огороде, как молнии, одна за другой чиркая мутнину за окнами, озаряли черные дома, поблескивая в стеклах.
Скверная ночь. Непроглядная ночь. Дом Головешихи тонул во мраке, и только в горнице из-за плотно занавешенных окон тускло прорезывалась узенькая полоска света.
Полюбовник Дуни собирался в дальнюю дорогу.
Головешиха складывала в мешок продукты: слоеные калачи, шаньги, ватрушки с творогом, пару зажаренных в собственном сале гусей. Складывая в мешок припасы, роняла слезы. Он ее покидает. В который раз! Да и доведется ли еще свидеться?!
– Дуня, что ты накладываешь? Много не надо, – сказал Гавриил Иннокентьевич, натягивая заплатанные грязные шаровары. Вся его одежда продумана была до последней пуговицы: бушлат изрядно затасканный, с обтрепанными обшлагами, а вместо фуражки – старенькая кепка. Документы в порядке. – Мне же на горбу тащить мешок. Не близок путь – километров двадцать.
– Двенадцать всего, – уточнила Головешиха.
– До утра надо успеть.
– Успеешь. Непогодь на всю ночь.
Затянул гимнастерку брезентовым поясом, обдернул, прошелся по горнице, налегая на всю ногу – не трет ли где портянка.
– Разве ждала вот так проститься с тобой?
– Да-а-а, – ответил Ухоздвигов, выходя в темную избу. Подошел к окну, прислушался, присмотрелся. Улицы пустынны. Ни души. И, возвращаясь: – Погода по мне. Ну что ты, Дуня! – И взялся за мешок, взвешивая его на руке. – На горбу ведь тащить, по грязи.
Где его дом? И сколько у него домов? Есть ли надежнее дом, чем тот, в котором он сейчас?
– Мне что-то страшно оставаться, Гавря. – Она его звала то Мишей, то Гаврей.
Раскладывая по карманам брюк и гимнастерки разные бумаги – деньги, документы, матерчатый кисет с махоркой и газетой для цигарок, Ухоздвигов проговорил:
– Страшно? Ну что ты!.. В первый раз, что ли!
Помолчали, каждый наматывая на свой клубок собственную думу.
Гавриил Иннокентьевич прикинул, с кем может встретиться на дороге; не лучше ли пойти зимовьем – там вовсе никто не ездит.
– Ну, кажется, пора, – сказал он, порывисто шагнув по горнице и так же круто развернувшись на каблуках. В бушлате, под брезентовым ремнем, с пистолетом за пазухой, в кирзовых сапогах, он выглядел вполне прилично для тех документов, какие были спрятаны у него в корочках блокнота в нагрудном кармане.
Головешиха подошла к нему, обняла, крепко прильнула грудью к грубой ткани бушлата.
– Так и действуй, как я говорил, – начал Ухоздвигов, потираясь щекой о рассыпавшиеся волосы своей верной помощницы. – Так и действуй. Теперь наша опора «свидетели Иеговы». Чем больше завербуешь людей в секту, тем лучше. Мы еще потягаемся с коммунистами: кто кого!.. Близится день Армагеддона!.. Это будет наш день спасения.
Плечи Головешихи охватил мелкий озноб. Ухоздвигов помолчал, поглаживая ее ладонями по шее и голове.
– Действуй, Дуня!.. Я еще побываю в тайге.
– Милый! Что же я-то… одна ведь… совсем одна… Как в тюрьме…
– Да… сволочи! – И, что-то вспомнив, заскрипел зубами. – Какие сволочи!..
Итак, рухнули все надежды, все грезы! Что же осталось? Проповедование сектантского учения? Он же не верит ни в Бога, ни в черта, ни в день Армагеддона!..
Посидели на неприбранной постели, тесно прижимаясь друг к другу, похожие на обгорелый уродливый пень на лесной прогалине.
Звериный слух Гавриила Иннокентьевича уловил чьи-то шаги в улице. Вмиг отстранил Головешиху и в три шага был уже в избе, не скрипнув, не брякнув, ни за что не задев во тьме. Три темные фигуры, одна из них с папиросой, шли серединою грязной дороги, свернули к воротам Головешихи.
Ухоздвигов кинулся в горницу, по-волчьи люто бросил Дуне: «Прибери следы» – и, схватив со стола какой-то сверток, мешок, одноствольное охотничье ружье, выскочил в сени и там затаился. Головешиха с той же проворностью прибрала все лишнее – потушила свечку и залезла в постель, укрывшись с головою. В окно кто-то постучал, вызывая хозяйку. Головешиха помедлила, полежала, потом поднялась. Вся в белом вышла в избу, прислонилась к стеклу. За окном, под струями дождя с крыши, стояли трое или четверо.
– Хозяйка, хозяйка!..
– Кто там?!
– А ну, открой на минутку. На ночлег к тебе из райзо.
Головешихе стало полегче.
Но вот что-то подмыло ей под сердце, не продыхнуть. Кажется, кроме знакомых людей, под окном еще кто-то спрятался на завалинке; подозрительно скрипнул ставень.
Застучали в сенную дверь.
А эти, трое, стоят здесь под дождем у завалинки…
– Авдотья Елизаровна! – позвал неестественно громкий голос Мити Дымкова.
Митя Дымков поднялся на завалинку, и она встретилась с ним глазами.
