Книга Зодчий. Жизнь Николая Гумилева - Валерий Шубинский

У большинства русских писателей патриотические чувства выражались в манифестациях и стихах. Очень немногие непосредственно приняли участие в войне.

Французская поэзия недосчиталась Шарля Пеги и умершего от фронтовых ран Аполлинера, английская — Т. Э. Хьюма, Руперта Брука, Уилфреда Оуэна, Айзека Розенберга, немецкая — покончившего с собой на военной службе Тракля… Но единственной жертвой, которую (косвенно) понесла из-за Первой мировой войны русская поэзия, был граф Комаровский, царскосельский фланер.

Да и до фронта, собственно, с оружием в руках добрались лишь два крупных русских поэта — Николай Гумилев и Бенедикт Лившиц. Оба ушли на фронт добровольцами в начале войны… Все остальные если и были призваны, то попали в тыловые части (как, к примеру, Блок и Хлебников) или служили на нестроевых должностях. Маяковский, в первые дни войны, по собственному утверждению, тоже пытавшийся «записаться добровольцем» (не взят из-за политической неблагонадежности), когда два года спустя очередь дошла-таки до него, «притворился чертежником»; о синекуре Есенина в придворном госпитале и говорить нечего. Некоторые (как Брюсов) отправились в прифронтовую полосу военными корреспондентами. Но в дни Первой мировой (в отличие от Второй) военные корреспонденты не считались боевыми офицерами, и никому из них не пришло бы в голову, как Константину Симонову, кичиться своею доблестью.

Что же заставило двух поэтов добровольно отправиться на фронт? Лившиц в «Полутораглазом стрельце» сам толком не может ответить на этот вопрос. Ему, еврею и футуристу, казалось бы, меньше всего пристал имперский патриотизм. К тому же он уже прослужил год «вольнопером» в «аракчеевской казарме» под Новгородом — иллюзий насчет русской армии у него быть не могло. Но Петербург заразил одессита, а потом киевлянина Лившица (как и Мандельштама) пафосом государственности, который в его случае причудливо мешался с гилейским «восточничеством». Главными причинами были все же усталость от богемной жизни и чувство тупика. Про войну можно было сказать словами Баратынского о смерти: «Ты всех загадок разрешенье, ты разрешенье всех цепей».

Для Гумилева война была не только выходом из тупика, но и способом доказать свою мужественность, еще одной формой реализации утопии героической действенности, намеченной в «Капитанах» и «Родосе». Патриотические соображения были, видимо, и у него не на первом месте.

Так или иначе, решение было принято практически мгновенно. Уже 20 июля в стихах на рождение сына Лозинского появляется строчка: «Зовет меня голос войны…» 24 июля в газетах появляется указ о наборе в армию (наряду с мобилизованными) резервистов-добровольцев, «охотников». Но Гумилев был не резервистом, а белобилетником. Ему пришлось пройти повторное освидетельствование. Согласно решению медицинской комиссии от 30 июля, Гумилев «оказался не имеющим физических недостатков, препятствующих ему поступить на военную службу, кроме близорукости правого глаза и некоторого косоглазия, причем, по словам г. Гумилева, он прекрасный стрелок». Но именно из-за близорукости и косоглазия, препятствующих стрельбе, Гумилев и был освобожден от службы в 1907 году! Выход из положения был прост: Гумилев стрелял с левого, а не с правого, как все, плеча. В Африке он достаточно упражнялся в стрельбе, в Слепневе — в джигитовке; вероятно, по собственной просьбе он был определен в кавалерию. Причем в гвардию. Добыть справку в полиции о благонравии и благонадежности было, видимо, проще. Гумилев получил ее на следующий день.

В начале августа Ахматова провожала мужа на фронт. Все, что осложняло их отношения, было забыто. Вероятно, в этот момент они снова, на краткий миг, почувствовали себя «настоящими» мужем и женой. 5 августа в Петербурге, на Царскосельском вокзале они встретили Блока и вместе отобедали. Гумилев был уже в форме. Когда Блок ушел, Гумилев спросил Ахматову: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».

Удивительные слова! Ведь Гумилев всегда считал себя значительным поэтом, пусть меньшим, чем Блок. Он не позволял себе сомневаться в своем призвании. И все же — он добровольцем идет на войну, а отправлять туда Блока — кощунство. «Соловью», Моцарту не место на войне, она — для «детей Марфы», для Сальери, принимающего на себя всю полноту страдания и труда. Если прибегнуть к образам из написанной годом раньше блоковской трагедии «Роза и крест», Гумилев видел себя Бертраном, Блока — Гаэтаном. Надмирному певцу Гаэтану нечего делать в битве. Бертран умрет или победит за него. Но и слава героя достанется ему, а Гаэтану — лишь слава певца.

На фронт уходил (по призыву) и Дмитрий Гумилев, но ему, в прошлом кадровому офицеру, сам Бог велел воевать. Брат поэта был направлен в Царицынский, а затем Березинский кавалерийский полк; он удостоился нескольких орденов, но ни разу не был повышен в чине, и демобилизовался в 1917 году по состоянию здоровья поручиком. Умер Дмитрий Гумилев, видимо, от последствий фронтовой контузии, пережив брата лишь на год. По язвительному свидетельству Ахматовой, когда Дмитрий уходил на фронт, «любящая жена… потребовала раздела имущества и завещания в свою пользу». Николай воспротивился, сказав: «Я не хочу, чтобы мамины деньги Аня употребила на устройство публичного дома». Такая, значит, репутация была в семье у «второй Анны Андреевны».

13 августа Гумилев прибыл в гвардейский запасной кавалерийский полк — в те самые «аракчеевские казармы» под Новгородом, в Кречевицы. Здесь ему надлежало пройти ускоренную подготовку, состоявшую, по словам его товарища Ю. В. Янишевского, «лишь в стрельбе, отдании чести и езде». 24 августа он был зачислен вольноопределяющимся в Лейб-гвардии уланский полк Ее Величества Императрицы Александры Федоровны.