Начальник штаба майор Киселев». Решение Батурина об откомандировании Ражева сложилось, видимо, раньше. Тогда среди офицеров штаба ходила версия о том, что перед Одером его внезапная замена была связана с письмом Ражева-отца, полковника, занимавшего какой-то видный пост в политаппарате 5-й Ударной армии, наступавшей южнее нас, с Кюстринского плацдарма. Сердобольный папаша, узнав, вероятно, от сына, что тот готовится форсировать Одер, прислал комбату 8-го ОШБ просьбу не посылать его чадо в предстоящие бои, чтобы, не дай бог, в самом конце войны он, уже имевший и ранения, и тяжелую контузию, не погиб.
Конечно, отца понять можно, каждому родителю всегда хочется, если такая возможность имеется, хоть чем-нибудь уберечь свою кровинку. Ну а тут возможность была: ведь по штату офицеров было на четыре роты, а воевать шла одна. Мог, конечно, командир штрафбата ходатайствовать, например, о снижении Ражева в воинском звании на одну или даже две ступени, но, видимо, это был оправданный предлог выполнить просьбу его отца без особо неприятных последствий. Эта последняя выходка Георгия, видимо, переполнила чашу терпения в общем-то флегматичного Батурина, и Ражева так срочно откомандировали, что к утру его уже не было в батальоне, убыл, не попрощавшись. Наверное, все-таки стыдно было.
Через много лет после войны, когда я разыскивал своих друзей-однополчан, вернее, «одноштрафбатовцев», нашел его в Пензе, и почти до самой его кончины мы довольно часто писали друг другу. В одном из писем он сказал, что тогда «уехал на велосипеде». Писал он и о том, что в Берлине встретился с отцом, последние дни войны (а сколько их оставалось-то?) провел в той армии, в которой служил его отец.
Совместная фронтовая жизнь и пережитые опасности сближают, наверное, сильнее, нежели разделяют случаи, каким был тот первомайский скандал близ Берлина. Потом его письма перестали приходить, и через несколько лет на мой запрос в военкомат пришел ответ: «Капитан в отставке Ражев Георгий Васильевич умер 14 мая 1993 года и похоронен на Аллее Славы города Пензы». Наверное, все-таки тогда, в штрафбате, у него были психологические срывы, а остальную часть жизни он прожил достойно.
В те дни штаб батальона несколько раз менял место дислокации, иногда каждые 2–3 дня, и все вокруг Берлина. Не знаю, чем это было вызвано, распоряжениями штаба фронта или собственной инициативой комбата. Перед началом Берлинской операции 13 апреля батальон переместился из села Цартунг в село Штайнвер, что в 8 километрах северо-восточнее Кенигсберга-на-Одере. Оттуда мы и пошли на захват плацдарма. А с 25-го числа батальон за 10 дней перемещался по пяти местам, оставаясь с 4 мая в с. Вустерхаузен, откуда нам удалось побывать в Рейхстаге, в этом селе и встретили Победу.
В бои наши подразделения больше не ходили, хотя пополнение штрафников все еще поступало. Война кончалась, но, будто по инерции, трибуналы и ретивые генералы, несмотря на возможную амнистию после Победы, продолжали поставлять контингент. Чтобы держать дисциплину в этих условиях, Батурин почти каждую ночь объявлял тревогу и строил батальон для проверки. Других способов держать в послушании личный состав, видимо, просто не знал.
Будучи уверен, что мой «крестник» Путря все равно после недалекой уже Победы либо по приказу, либо по амнистии будет восстановлен во всех правах и получит новое офицерское звание, я даже подарил ему свои запасные новенькие капитанские погоны, убрав с них лишние звездочки. Вскоре он убыл в отдел кадров фронта, и я был рад этому.
Теперь по приказу комбата вновь прибывающих штрафников (а они все продолжали прибывать) назначали ординарцами к офицерам, и не имеющим подразделений, чтобы эти штрафники после плановых занятий, которые строго надлежало посещать, не маялись без дела. Да и чтоб не мучились мыслями о том, что принесет им долгожданная и близкая Победа, амнистию и восстановление, или придется менять на «отсидку» в тюрьме или лагерях назначенные комбатом, независимо от греха, 3 месяца «штрафного» срока.
Ко мне прикрепили капитана-артиллериста Сергея. Его фамилию я совсем было забыл. Но с помощью архивных документов установил, что то был капитан Боголепов Сергей Александрович. Это был москвич среднего роста, с тонкими чертами лица, выдающими в нем потомственного интеллигента. Прекрасно играл на пианино и вообще был музыкально и литературно образованным человеком. Не помню, в чем он перед самым концом войны провинился, тогда несколько человек поступили за «нелояльное» отношение к мирному населению поверженной Германии.
Сергей оставил мне свой московский адрес, и в мой первый отпуск, в конце 1946 года, я с женой впервые попал в столицу нашей Родины Москву проездом на мою родину — Дальний Восток. В первый раз увидели Красную площадь, Кремль, посетили Мавзолей Ленина, но выбрали время навестить и заветный адрес по улице Кропоткина, 26, недалеко от остановленного во время войны строительства Дворца Советов.
