Ознакомительная версия. Доступно 41 страниц из 201
Позже я узнал, что комбат просто не согласился на просьбу Слаутина о восстановлении Прохора Путри в офицерских правах, как сделано было Батуриным в отношении некоторых других штрафников, состоявших в обслуге самого комбата и его жены. Мотивировал свое упорство тем, что у Путри еще не закончился срок отбытия недосиженных лет в тюрьме, а в форсировании Одера он практического участия не принимал. Какая «пунктуальность»! Но ведь Путря был под огнем на берегу Одера, а штрафник в роли личного ординарца у Батуриных и близко там не был, но уже ожидал приказ командующего фронтом о восстановлении.
Между прочим, одна деталь «решительности» Батурина, замеченная мною при изучении архивных документов. Многие штрафники прибывали в батальон без указания срока, который определялся провинившемуся для искупления своей вины. Тогда определение его предоставлялось командиру штрафбата. И вот, несмотря на то что конец войны четко предполагался не дальше месяца, комбат Батурин, независимо от тяжести проступка, всем им собственноручно в приказе прописывал жирную цифру «3», то есть «три месяца штрафбата». Как известно, это было равно 10 годам ИТЛ. Не знаю, из каких соображений исходил комбат Батурин, но документы сами говорили за него.
Прохор Путря, несмотря ни на что счастливый, отвел нас в отведенную комнату в цокольном этаже добротного дома. Здесь все было по-хозяйски прибрано, приготовил он нам и чистые полотенца, чтобы умыться с дороги, и, как только мы с этим управились, подал нам обед. Оказывается, он уже ждал нашего возвращения, волновался.
Пообедав и заметив, что головная боль утихла, я все-таки прежде чем лечь отдыхать, решил пойти к комбату с докладом о моем возвращении. А то как-то не по-военному получится. Встретил по дороге моего старшего друга, замкомбата майора Матвиенко, узнал у него, что рота моя была выведена из боя только 27 апреля. Долго все-таки перемалывала вину штрафников эта Берлинская операция, которую и мы со всем 1-м Белорусским начали тоже 16 апреля. Из первого состава роты не пролившими кровь осталось, как мне сказали, всего 4 человека. Нелегкими были эти 10 дней и для моего «дублера» капитана Слаутина. Но тем не менее уже на другой день после вывода роты из боя, не дав ему даже хорошо выспаться, Батурин назначает его дежурным по части, а оперативным дежурным — только недавно произведенного в офицеры Василия Назыкова, вчерашнего старшину — бывшего, как мы его называли, «самого старшего писаря штаба».
Все-таки странные понятия у нашего комбата и о боевой деятельности ротного, и о военной субординации, когда капитан, назначенный дежурным по части, подведомствен лейтенанту, находящемуся и по основной должности ниже его.
Комбат тоже разместился, как и многие офицеры, в подвальном помещении большого дома. Подвал этот был хорошо отделан и обставлен, видно, служил кому-то из местных тузов комфортным бомбоубежищем. Принял меня он прохладно, как и при первом нашем знакомстве, когда я представлялся ему, прибыв из госпиталя в сентябре 1944 года. Выслушал он мой официальный рапорт о прибытии и, не сказав ни слова об оценке действий на плацдарме, велел отдыхать, а в 19.00 вместе с женой прибыть к нему. Обескураженный такой холодной реакцией на мое возвращение, я повернулся к выходу, надеясь услышать хотя бы вслед что-нибудь ободряющее. Но так и ушел, не услышав более ни слова — как и тогда, летом, как будто для возвратившихся из госпиталя у него был заготовлен определенный ритуал. Однако в первый раз он меня еще совсем не знал, а здесь столько всего у нас было — и на Нареве, и после, да и Одер многого стоил. Просто, подумал я, у него такая манера взаимоотношений с подчиненными.
Во дворе меня ждали оба Жоры, Сергеев и Ражев, и еще несколько офицеров, среди них был и один из ПНШ, капитан Николай Гуменюк, ведающий в том числе и наградными делами. Кстати, этот весьма общительный офицер начал службу солдатом в нашем штрафбате с первых дней его формирования, еще под Сталинградом, и дослужился в нем до капитана. Покрутился он около нас, вроде что-то хотел сказать, но так и ушел, не выбрав подходящей минуты.
Заснул я не скоро, но все-таки поспал, голова немного посвежела. Рита уже готовила нас к вечернему визиту в дом Батурина. Приготовила с помощью Путри мой китель, давно лежавший без дела в обозе, погладила, подшила свеженький белый подворотничок, отгладила свою гимнастерку, ведь все-таки Первомайский праздник, и Батурин, наверное, именно по этому поводу «дает прием», раз пригласил нас. Знали уже, что прием этот будет в отличие от встречи Нового года в сравнительно узком составе.
Когда мы появились, там, кроме комбата и его жены, были замполит Казаков и все остальные заместители, почти все штабные офицеры, мой «дублер» Николай Слаутин, оба Георгия (Сергеев и Ражев), а также наш батальонный доктор. Был здесь и ротный парторг Чайка, который, оказывается, получил контузию на Одере, еще на правом берегу, в медсанбате пробыл всего несколько дней, как и Жора Сергеев, продолжал лечиться у Степана Петровича. Кто-то еще был, но первый тост, как и положено, произнес сам комбат. Говорил он долго, в основном о Первомае, потом перешел к недавним событиям на Одере. Подтвердил, что совершенно невредимыми из штрафников, бравших плацдарм, остались всего четыре человека, в том числе и Сапуняк-Стеценко, оказывается, заменивший меня после ранения и командовавший остатками роты на плацдарме до прихода туда капитана Слаутина с пополнением. Как я был рад этому! Сказал Батурин, что всех их без «пролитой крови» уже восстановили в званиях и возвратили в части.
Подводя итог этой части своей, казалось, и не застольной речи, комбат сказал и о тех, кто представлен к правительственным наградам. Начал с того, что к званию Героя Советского Союза (посмертно) по ходатайству комроты капитана Пыльцына представлен погибший на плацдарме старший лейтенант Смешной. Мне тогда показалось это заявление неубедительным. Как оказалось теперь, спустя много лет, реально ход этому наградному листу был все-таки дан.
Передо мной фрагменты полученной мною уже в марте 2016 года копии наградного листа, датированного 20 апреля 1945 года на бойца-переменника, стрелка 8-го Отдельного штрафного батальона Смешного Павла Антифеевича с представлением его к званию Героя Советского Союза. Уже 29 апреля командир 397-й стрелковой дивизии генерал-майор Андоньев Николай Федорович, а 4 мая генерал-майор Сиязов Михаил Александрович, командир 89-го стрелкового Варшавского Краснознаменного корпуса, в составе которых тогда действовал наш ОШБ, подтвердили: «Достоин присвоения звания „Герой Советского Союза“.»
Однако по каким-то соображениям (то ли был запрет на такие высокие награждения штрафников, то ли были определенные квоты на геройские звания) командование 61-й армии уже 7 мая ограничилось награждением Смешного орденом Отечественной войны I степени, что и так было очень редкой наградой штрафникам, хотя тогда нам это было еще неизвестно и мы полагали, что никакой награды Смешному не было.
А ведь Смешной проявил настоящую смелость, истинную храбрость, в том числе и в ситуации смертельной опасности. Это, по-моему, и есть высшее проявление героизма.
Далее комбат сказал, что я представлен к ордену Боевого Красного Знамени и к воинскому званию «майор», где, как он витиевато отметил, «одна большая звезда многих других стоит». Эту фразу тогда я так и не понял, однако через много лет, в 1970 году, при встрече в Киеве капитан запаса Николай Гуменюк, служивший во время войны в штабе нашего ШБ, сказал мне, что вначале вместе с моей «похоронкой» Батурин приказал заготовить представление к званию Героя Советского Союза (посмертно) на меня. Спустя несколько дней вдруг приказал это представление задержать и переоформить на орден.
Ознакомительная версия. Доступно 41 страниц из 201
