дверь я прохожу сквозь стеклянную стену, и тут мой нос чувствует удовлетворение. Запах пота и страха пронизывает практически пустое и абсолютно темное помещение. Звуки приглушенных вздохов заполняют мои уши, и я закрываю глаза, впитывая их с неясным удовольствием, прежде чем включить свет.
Я обхожу небольшую цилиндрическую конструкцию в центре комнаты. Стеклянная труба чуть меньше восьмидесяти сантиметров в окружности проходит от пола до потолка.
Я оцениваю каждый свой шаг, пока моя очередь не подходит к концу и я не останавливаюсь перед Массимо Коппелине, отгороженным от моего присутствия прозрачной трубой. После подачи нужных команд на стол управления, несмотря на физический барьер, все звуки, запахи и свет проникают в него.
Я смотрю на обнаженное тело мужчины, покрытое синяками, с ожогами, мелкими и глубокими порезами, переломами открытых костей, которые уже зажили неправильно, разумеется, полностью деформировав его тело.
Мы так весело проводили последние несколько недель, пока строилось мое новое помещение.
— Привет, Массимо, — приветствую я его, хотя конструкция, удерживающая его тело в вертикальном положении и вечно открытый рот, не позволяет ему говорить. — Нравится ли тебе твой новый дом? — Я еще раз оглядываю помещение. — Я думаю, что это изысканная работа. — Я цокаю языком и качаю головой, отрицая это. Прежде чем снова заговорить:
— Знаешь? У меня было много времени, чтобы спланировать, что я буду делать с тобой в те дни, когда я искал свою девочку, но сколько бы я ни думал и ни планировал, этого никогда не казалось достаточно. Я был уверен только в том, Массимо, что ты не можешь умереть. Нет, это казалось мало, это казалось ничем. Я хотел, чтобы ты испытал точное выражение того, что ты значишь для меня: ничего. — Я делаю паузу, давая ему впитать тяжесть моих слов. — Я хотел, Массимо, чтобы ты перестал существовать и почувствовал, что значит полное и абсолютное забвение. Но это было невозможно, конечно же! Ну, пока это не стало возможным. — Почти одержимая улыбка расплывается по моему лицу вместе с удовлетворением, нахлынувшим на мое сердце. — Массимо, — произношу я его имя. — Это последний раз, когда ты слышишь это имя. Позволь мне объяснить тебе, что произойдет. Этот цилиндр, — я стучу костяшками пальцев по стеклу. — Это модернизированная гипербарическая камера, эта конструкция, удерживающая твое тело в вертикальном положении, рот открытым и глаза тоже, она сделана из металлического сплава, специально разработанного для тебя. Нечто особенное, не правда ли? — Зрачки Массимо расширяются несмотря на то, что его глаза механически удерживаются открытыми. Это единственная физическая реакция, на которую способно его измученное тело. Я продолжаю свое объяснение. — Ты больше никогда не увидишь дневного света, не почувствуешь прикосновения ветра, не услышишь ни одного звука, кроме моего голоса, и не почувствуешь вкус собственной слюны. Ты будешь продолжать жить, лишенный своих органов чувств, несмотря на их функциональность, пока не забудешь, каково это — пользоваться ими. Тебя будут кормить через внутривенный доступ, ты будешь мочиться и срать через трубку, ты даже не узнаешь, каково это, когда твои мышцы сокращаются, потому что камера не позволит тебе этого сделать. Мне не нужно говорить тебе, что тебе не дадут умереть, не так ли? И это даже не самая моя любимая часть. — Я говорю, и ужас, овладевающий каждой крошечной частичкой Массимо, которая все еще умудряется как-то реагировать, заставляет вены на моем лбу пульсировать от удовлетворения. — Я стер твое существование с лица земли, я уничтожил запись о твоем рождении, я нашел все твои фотографии, которые когда-либо были сделаны, и сжег их. Я уничтожил твои компании и убил твоих братьев, кузенов, дядей и всех, кто был хоть как-то с тобой связан. Все, кто мог помнить о твоем жалком существовании, мертвы. Все шансы на то, что твой род сохранится в далеких генах, были уничтожены, и твое имя будет забыто, потому что оно уже вычеркнуто из истории.
По лицу Коппелине стекает одинокая слеза, и это последнее чувство, которое я позволяю ему испытать, потому что оно доставляет мне удовольствие.
— Добро пожаловать в забвение.
ЭПИЛОГ
ГАБРИЭЛЛА МАТОС
ШЕСТЬ ЛЕТ СПУСТЯ…
— И жили они долго и счастливо. — Я закрываю книгу и смотрю на троих детей вокруг меня.
Близняшки заснули, как обычно, они никогда не дочитывают истории до конца, и мне всегда приходится пересказывать их на следующее утро. Потому что в два года их еще не научили, что мир создан не для того, чтобы служить им, как бы ни хотелось их отцу создать видимость того, что это так.
Давид, однако, держит глаза открытыми, совершенно не спит. Он всего на год старше девочек, но если они, кажется, пришли в этот мир, чтобы их желания исполнялись так, как не исполнялись мои, когда я была в их возрасте, то Давид, похоже, родился, чтобы наблюдать и контролировать окружающий мир, в точности как его отец.
Я глажу свой раздувшийся на шестом месяце беременности живот и гадаю, каким будет новый ребенок. Похож на меня? На Витторио? Ни на кого из нас?
Я знала, что рожу Витторио детей, потому что он хотел их, и в этом мире нет ничего, что я не сделала бы, чтобы удовлетворить желания моего Дона. Я удовлетворяю себя, удовлетворяя его, и годы не изменили этого.
Более того, они усилили удовлетворение, заключенное в каждом "да". Но я боялась, какой будет жизнь этих детей, я и сейчас боюсь, особенно за мальчиков. У Давида, старшего сына, есть все шансы пойти по стопам отца и однажды стать лидером Саграды.
Антонио, который еще даже не родился, вряд ли далеко уйдет от дерева, с которого он родом. Тело, душа, разум и сердце моего мужа принадлежат Саграде, и он учит этому наших детей при каждой возможности, даже когда не старается.
Витторио — прекрасный отец, он не просто воспитывает, он любит наших детей всем своим колючим сердцем и заботится о них так, как я всегда мечтала, чтобы заботились о моих детях. Я люблю своего мужа, но я также знаю его…
И человек, который омыл кровью землю Катании, пытаясь найти меня, это не тот человек, который, независимо от того, во сколько он возвращается домой и провел ли он день, отнимая жизни или управляя компаниями, заходит в комнаты наших детей, чтобы поцеловать их спящие головы.
Было время, когда я боялась, что Витторио не сможет стать для наших детей тем, кем он является для меня, — не просто защитником или надежным убежищем, он —
