— Известно, тише едешь — дальше будешь. Куда же ты, терпеливый человек, доехал? Далеко ли?
— Я, государыня-благодетельница, так рассудил, чтоб при сем мнимом больном лекарь военный постоянно находился, как я допрос снимать буду. Он, значит, в обморок, а лекарь его водичкой отольет, солей нюхательных даст. Глядишь, опять наш голубчик глазки открыл, языком ворочать стал.
— Так чего ты от него добился, Степан Иванович?
— А это, государыня-благодетельница, я к тебе пришел узнать, в чем повиниться-то он должен. Ну, так сказать, пункты какие.
— Князь Прозоровский так полагал, что не иначе Новиков революции французской симпатизирует, с одобрением о ней отзываться должен.
— О революции от господина московского главнокомандующего знаю. Особо князь меня о том упреждал.
— И что же?
— О французах ничего не говорит.
— Хорошо ли спрашивал?
— Да уж неужто, государыня-благодетельница, в упущениях каких меня заподозрить можно! Сколько лет на сыскной работе, и всегда царица наша довольна рабом своим верным бывала. И с Емелькой Пугачевым, и с господином Радищевым, и с иркутским наместником Якобием, и с Колокольниковым…
— Хватит! Заврался. Значит, о событиях французских не дознался.
— Да я, государыня-благодетельница, и кнутик использовал. Не то чтоб в полную силу — куда там! А легонечко — для понятия.
— И что?
— Зубами скрыпит и молчит. Откуда у небоги силы берутся?
— Значит, есть откуда. Всегда знала, с мартинистами беды не оберешься. На своем стоять умеют. На деньги не идут. Одного от других не отделить. Радетели народные, пропади они пропадом!
— Еще, государыня-благодетельница, князь Прозоровский предположение высказывал, что господин сочинитель Карамзин Николай Михайлович путешествие свое по странам европским на новиковских средствах совершал. Своих-то у него что кот наплакал. Да и из товарищей никто его нужной суммой не ссужал. Полагает князь, бесперечь новиковских рук это дело.
— Узнал?
— Молчи, только глаза закатывает, такая иной раз досада берет. Кнутобойству бы его подвергнуть, как положено.
— Не выживет?
— Не выживет, государыня-благодетельница, тюремный лекарь так и сказал.
— А про Малый двор?
— Молчит. Словом не обмолвился. Один раз сказал: знать ничего не знаю и все тут.
— А через приятеля-то его, живописца, не пробовал?
— Левицкого-то? Так за ним слежка установлена. Спугнуть его раньше времени тоже резона нету.
— Твоя забота. А видится мне, крепко они между собою повязаны. Впрочем, живописец, может, и по глупости. Может, Новиков хитростью его к себе привязал.
— Разберемся, государыня-благодетельница, во всех винах вольных и невольных. Ведь я, царица-матушка, без Божьей помощи ни на шаг. Коли где силу и приходится применить, сразу акафист Иисусу Сладчайшему и Божьей Матери пречистой прочитаю.
— Знаю, знаю, Степан Иванович, что у тебя иконы по всем стенам развешаны.
— А как же, государыня-благодетельница, как без Божьей помощи тебе исправно служить.
— В крепости-то Новиков под своим именем?
— Как можно — под нумером. Преступник особо опасный, какие уж тут имена.
— Вот что я тебе скажу, Степан Иванович. Хочу, чтоб над Новиковым суд был.
— Суд, государыня-благодетельница? А как тогда огласки избежать?
— Не будет никакой огласки. При закрытых дверях.
— Как изволишь, матушка-царица, как изволишь.
— И должен суд осудить Новикова как преступника государственного к тягчайшей и нещадной казни. Судей предупредишь.
— Через повешение? Или четвертование?
— Это как господа судьи решат.
— Судей когда назначить изволите?
— Вот держи записку — всех написала. Прочтешь, запомнишь — сожги. Нечего ее хранить.
— А мы ее, государыня-благодетельница, вот тут же в камин и кинем. Я на память свою не жалуюсь: велик ли труд столько имен запомнить.
— От моего имени всех предупредишь.
— До вечера все улажу.
— Тебе и без письменного моего указу поверят.
— Поверят, как не поверить в таком-то деле.
— И приготовьтесь вот к чему. Сначала Новикову приговор объявить и в камеру смертников забрать. А на следующий день, как все перечувствует, о великой моей милости сообщить: пятнадцать лет заключения одиночного в крепости.
— Не выйти ему отсюда, государыня-благодетельница.
— И не надо, зато своей смертью помрет. Без казни.
— Еще, государыня-благодетельница, врач тут один, приятель новиковский, ходатайствует, чтобы заключить его в одну камеру с арестантом. Дело неслыханное. Без монаршьего разрешения не знаю, как к нему и подступиться.
— Врач, говоришь? Охотник такой выискался. Что ж, не препятствуй ему; только без права крепость до соузника своего покинуть. Понял? Да, а дети новиковские на что жить будут?
— Сказывали, господин Левицкой содержать их взялся.
ПАВЛОВСК
Дворец. Личные покои Павла Петровича
Великий князь, Е. И. Нелидова, гофкурьер
— Государь! Мой государь! Это правда?
— На этот раз правда, Катенька, все правда!
— Но можно ли доверять гонцу?
— Его прислал Платон Зубов.
— Да, да, если Платон Зубов… Но государыня?
— Она еще дышит. Всего лишь дышит, Катенька!
— Без сознания? А если очнется?
— Не может очнуться. Теперь уже не может. Удар. Она без языка, движения и сознания.
— Боже, невозможно поверить. Столько лет! Столько лет!
— Мне сорок два года, Катя. Это уже порог старости.
— Вовсе нет, государь! Вы в полном расцвете сил… и наконец-то свободны!
— Ты всегда умеешь сказать главное: да, свободен! Совершенно свободен! И я сумею показать, в каком монархе нуждается Россия.
— В этом никто не сомневается, мой государь. Вы спешите в Царское Село? Вы разрешите мне…
— Ехать со мной? Я приказываю. Вы были и остаетесь моим самым близким и верным другом. Так что поторопитесь.
— Я только найду траурное платье.
— Мелочи! Вы поедете так, как есть. Мы должны как можно скорее взять все в свои руки. Где же кареты?
— Они ждут, ваше императорское высочество.
— Высочество?! Вы с ума сошли! Впрочем, все впереди. Едем же, по дороге расскажете подробности.
