Тернист путь на Парнас, под ногами не только розы, но часто и шипы. Особенно, если автор считает нужным говорить только правду.
Выпуская в свет «Описание примечательных кораблекрушений», Головнин преследовал одну цель — помочь мореходам в трудную минуту. «Такая книга, — писал он, — научающая примерами действительно случившимися, столь же нужна для мореплавателей, как и описание примечательных сражений вообще для людей военных, она издана не с тем, чтобы мореходец прибегал к ней во время бедствий и уже в самые минуты гибели искал средств в ея примерах к своему спасению, но чтобы от благовременного чтения имел в виду, и, так сказать, в готовности все способы, могущие в разных обстоятельствах кораблекрушения послужить к его избавлению». Автор излагал факты, повествовал о людях. Некоторые из них оказались весьма заметными флагманами. Среди них его начальник, адмирал Петр Карцов, другой командир Черноморского флота, любимец царя, вице-адмирал Алексей Грейг. Так или иначе они стали причастными к неприятным событиям, происшедшим четверть века назад, и оскорбились. Собственно, их ославили на всю читающую Россию. Головнин недоумевал, его сочинение вменили иметь на кораблях для поучительности и имел твердое мнение: «Всякое сочинение потеряет все свое достоинство, если будет наполнено одними похвалами и если в нем будут скрыты недостатки».
С огорчением обратился к первенствующему члену Государственного Адмиралтейского департамента, престарелому адмиралу Александру Шишкову. Ревнитель чинопочитания взорвался от едких строчек неугомонного правдолюбца. Он тотчас ответил Головнину, что тот позволил себе «много сатирического на счет флотских чинов», и «подобные сатиры не научают, а только оскорбляют». И вообще в России «таковые вещи не долженствовали бы печататься…»
Кончилось тем, что Головнин покинул Морской корпус.
По долгу службы в новой должности Управляющего экспедицией Адмиралтейского департамента со званием генерал-интенданта Василий Михайлович стал главой корабельного строения флота. От него зависело сколько и каких кораблей получит флот. Раньше, по заведенным де Траверсе порядкам, полудостроенные корабли гнили у кронштадтских стенок, а деньги на их постройку текли полноводными реками из казны и, разливаясь ручейками, оседали в карманах чиновников…
Головнин начал с Кронштадта. Ходил в сопровождении свиты по верфям, заглядывал в полупустые магазинысклады. Чиновники под его пристальным взглядом ежились, прятали глаза. Полусгнившие корпуса кораблей, без мачт, без пушек, значились как находящиеся в строю…
Отпустив свиту, Головнин поднялся на широкий бруствер крепостной стены. Припекало майское солнце, пустынное море призывно играло бликами. Эскадра, которой по существу не было, еще не начала вооружать корабли к кампании и никого это не тревожило.
С тоской втягивал в себя терпкие родные запахи Василий Михайлович, вглядываясь в далекий горизонт:
Не белеют ли ветрила,
Не плывут ли корабли.
Где-то океанскими фарватерами, наверное, держит путь в родную гавань Феопемт Лутковский, у берегов Чукотки, расталкивая льдины, в барказе третий год упрямо ищет неведомую землю Федор Матюшкин. Его шевелюра начала серебриться, но не от сверкающих на солнце льдин. Головнин не ведает, что к своему лицейскому товарищу обращается из далекой ссылки Александр Пушкин:
Завидую тебе, питомец моря смелый,
Под сенью парусов и в бурях поседелый!
Спокойной пристани давно ли ты достиг —
Давно ли тишины вкусил отрадный миг —
И вновь тебя зовут заманчивые волны...
В Английском флоте на службу иностранцев принимать запрещено.
Петр I по нужде нанимал иноземцев на флот, а к концу царствования начал от них избавляться, появились доморощенные капитаны. Однако верховная власть, то Екатерина I, то Бирон, затем Екатерина II тяготели к чужеземцам. Тянуло их в Россию, на даровые деньги, а главное, русские матросы неприхотливы и безропотны… Морской министр де Траверсе под стать себе определил начальника штаба фон Моллера…
Осмотревшись, Головнин решил попутно взяться за лихоимство, и начал с отъявленного ворюги, родного брата фон Моллера, вице-адмирала, Главного командира Кронштадтского порта, о котором гуляла слава по Кронштадту. Вещественные доказательства и бумаги говорили о наглости хапуги. Но не тут-то было. Генерал-интенданту прямо пояснили в департаменте — дело пустое. Все похождения Моллера доподлинно известны брату, начальнику штаба, который и сам не безгрешен…
Следующим на примете был контр-адмирал Гейден. Еще из Свеаборга тянулась за ним худая слава, но там он ловко показался цесаревичу Николаю Павловичу и получил «монаршее благоволение» в три тысячи десятин.
И Головнин схватил за руку ворюгу и довел дело до суда. Но и тут скандал втихую замяли, а вскоре Василию Михайловичу этот инцидент вышел боком…
Тяжело вздыхая, генерал-интендант ушел с головой в родное дело корабельного строения, но в душе исподволь копилась обида на порядки и рутину, безразличие властей к нуждам флота.
Первым из «камчатцев» после разлуки объявился Врангель. Не успев отдохнуть с дороги, поспешил к своему командиру. Пересказал о трехлетнем странствовании и сразу, без обиняков, попросил:
— Я к вам с великой просьбой. — Фердинанд шмыгнул носом. — Записки о вояже мечтаю выпустить в свет. В департаменте уже все обговорил. Но не уверен, толково ли у меня получилось. Не откажите просмотреть рукопись.
Головнин понимающе ухмыльнулся.
— Сие волнение мне ведомо, оставляйте бумаги, займусь вечерами. Через недельку наведайтесь. — И вскинул брови. — А где спутник, ваш дружок Федор Федорович?
Врангель на мгновение смутился.
— Пожелал заехать в Москву к маменьке…
Недели через две, читая письмо Матюшкина, Головнин досадовал. Федор сообщал, что тоже хочет издать свои записки, просил совета. «Обскакали тебя, братец. Ежели кто издал первый, другому откажут». Но все же подбодрил Матюшкина, а вскоре тот приехал в Петербург.
Просматривая его пухлые записки, Головнин нет-нет да и вспоминал:
— Об этом у Врангеля описано. Интересные случаи, живописно разрисованы и у вас. Вы что, сговорились излагать одно и то же?
Матюшкин простодушно пояснил:
— Фердинанд просил, я ему список сделал. Сам-то он в тех местах не бывал. Я по Колымской тундре и берегам Анюя хаживал, в Островном на ярмарке с чукчами якшался.
Головнин огорченно повел головой.
— Опростоволосились вы, Федор Федорович. Рази можно добытые своим горбом суждения отдавать кому-либо?
Матюшкин щурился, благодушно улыбался…
— Мне в Москве за рукопись англичанин Бекстер десять тысяч предлагал, я не отдал.
— Благородно поступили, — вздохнул Головнин, — не стоят российские мысли никаких денег.
Не зря тревожился бывший командир. Врангель издал свои записки, приписал себе все успехи, заслонил остальных участников экспедиции. Видно, чем-то больше угождал маркизу де Траверсе. Тут же он получил капитан-лейтенанта и орден. Матюшкин еще больше года ходил в мичманах. Имя его затерялось, а оригинальная рукопись по сей день пылится в архиве. Раздосадованный ожиданием звания, изливал он свою душу Энгельгардту: «Капитанлейтенантом меня не делают, эта награда принадлежит барону Врангелю, а мне отчего отказали? Ох, этому маркизу, дай Бог ему царствие небесное».
