и Японии в сравнении с прочим миром – подъем, который в XIX веке явился неоспоримым фактом в большей степени, чем когда-либо до и после того, – обязан целому ряду факторов. По крайней мере до Первой мировой войны это была самоподдерживающаяся история успеха. Ведущие державы пользовались выгодами либерального мирового экономического порядка, который они сами и создали. Этот порядок, в свою очередь, поддерживал экономический рост, который можно было обложить прибыльными налогами и тем самым обеспечить финансирование силовых позиций на международной арене. Империализм также мог служить хорошей инвестицией. Даже если колониальная экспансия в каждом конкретном случае в макроэкономическом смысле не приносила непосредственной крупной монетизируемой выгоды, то в условиях военного превосходства по эффективности можно было завоевать и администрировать колонии относительно малыми средствами. Империализм был всегда выгоден политически, пока он обходился государственной казне бесплатно или в минимальные средства, а экономически он создавал себе круг заинтересованных лиц, которые поддерживали его политически.
Второе. О характерном для рассматриваемой эпохи росте мобильности можно говорить не так подробно, поскольку этот рост непосредственно виден из предшествующих глав. Вся документированная история полна движения: путешествия, переселения народов, военные походы, дальняя торговля, распространение религий, языков и художественных стилей. Новых явлений в этой сфере было в XIX веке три. Во-первых, рост мобильности людей, который носил взрывной характер. История прежних эпох не знает примеров мобильности, сравнимых по масштабу с эмиграцией в Северную и Южную Америку, Сибирь или Маньчжурию. Интенсивность миграций, происходивших приблизительно с 1870 по 1930 год, не повторилась и впоследствии. Она представляет собой особенно заметную глобальную характеристику этого времени. Нового уровня достигло и обращение товаров, когда предметы роскоши торговцев раннего Нового времени – мыло, пряности, чай, сахар и табак – оказались вытеснены масштабными массовыми перевозками основных продуктов питания и промышленного сырья. Это доказывают даже самые общие цифры по расширению мировой торговли, которое далеко превосходило рост производства. Вообще лишь в это время произошла мобилизация капитала в значительном объеме. До середины XIX столетия отдельные богатые люди одалживали деньги тем, кто в них нуждался, – например, правителям. Индийские компании (chartered companies) раннего Нового времени также требовали сложных по масштабам их эпохи финансовых мер подстраховки. Но что-то похожее на мировой финансовый рынок появилось лишь с начала 1860‑х годов. Стимулировавшийся скорее мировым железнодорожным строительством, чем промышленной фабричной экономикой, капитал впервые «потек» по всему земному шару – причем теперь не только в физическом смысле, в виде драгоценного металла в корабельных трюмах. Началась эпоха ликвидности. Пароход и железная дорога облегчали мобильность людей и товаров, а телеграф и позднее телефон – передачу информации.
Технические новшества способствовали также – и это второй пункт, касающийся мобильности, – ускорению всех форм циркуляции. Это касалось и многих городов, где движение стало теперь быстрее: город пешеходов превращался в город трамваев. Видеть в ускорении знак эпохи граничит с тривиальностью. Но сложно переоценить цезуру в истории человеческого жизненного опыта, ибо теперь стало можно двигаться быстрее и надежнее, чем лошадь, а на воде не зависеть от воли ветра. Железная дорога к 1910‑м годам распространялась на все континенты – даже там, где практически отсутствовала промышленность. Шанс индийца работать на железной дороге или проехаться по ней был существенно выше, чем вероятность увидеть изнутри фабрику. В-третьих, мобильность лишь теперь получила инфраструктурную основу. Конечно, не стоит недооценивать сложность технологий передачи информации в империи инков, в монгольской мировой империи XIII века или в хорошо организованной сети почтовых карет эпохи Бидермайера, но все-таки создание железнодорожных систем, действующих по всему земному шару судовых компаний и глобальной кабельной сети означало новое качество технической конкретизации и организационной стабилизации. Мобильность перестала быть лишь образом жизни кочевых популяций, вынужденным состоянием беженцев и изгнанников или условием заработка для моряков. Она превратилась в одно из измерений организованной жизни общества, темп которого отличался от темпа повседневной жизни в рамках небольших пространств. XX век непосредственно продолжил эти тенденции. Понятие «глобализации» здесь уместно, поскольку под ним можно понимать – не исчерпывая этим реального употребления и возможностей термина – ускоренную мобилизацию ресурсов поверх границ государств и цивилизаций.
Третье. Еще одну яркую особенность XIX века можно описать несколько громоздкой формулой: асимметричный рост плотности референций. Более доходчивая, но менее точная формулировка того же содержания – «рост межкультурных восприятий и трансферов». Подразумевается следующее: более мобильными в XIX веке стали также идеи и вообще культурные продукты, то есть нечто большее, нежели обрывки информации, которые можно передавать по телеграфу. Конечно, их мобильность в предшествующие эпохи тоже не стоит недооценивать. Например, распространение буддизма из Индии во многие регионы Центральной, Восточной и Южной Азии было гигантским по масштабу и многосоставным процессом культурной миграции, нередко осуществлявшимся в буквальном смысле ногами странствующих монахов. Новым в XIX веке стало расширение медийных возможностей, благодаря которым люди, несмотря на большие расстояния и культурные границы, могли узнавать друг о друге. Это подразумевало также, что теперь переводилось больше, чем в любую более раннюю эпоху, и не только внутри Европы, где уже XVIII век был великой эпохой переводов, но и в рамках более проблематичного в лингвистическом отношении обмена между Европой и другими, отдаленными от нее по языку литературами. К началу ХX века крупные западные библиотеки предоставляли своим читателям доступ к основополагающим текстам азиатской традиции в переводах. С другой стороны, в японских, китайских, турецких переводах появились европейские учебники по многим отраслям знания, а также широкий выбор трудов по философии государства, праву, экономической теории. Собственные знания языков, прежде всего английского и французского, обеспечивали образованным элитам Востока и прямой доступ к западным идеям.
Но «рост плотности референций» означает больше обоюдного расширения горизонтов. Американский социолог Рейнхард Бендикс обратил внимание, насколько влиятельной силой в истории обладает «демонстрационный эффект», отсылка к «референтным обществам», которые служат моделями как для подражания, так и для подчеркивания собственных отличий[839]. В XVIII веке такой точкой отсчета для многих областей Европы была Франция с ее напряженностью между королевским двором и салоном. Уже задолго до того Вьетнам, Корея или Япония ориентировались на Китай. В XIX веке произошли два изменения. С одной стороны, возросло количественное значение подобной внешней ориентации. Тогда как бóльшая часть населения в мире по-прежнему вообще ничего не знала о существовании чужих стран или связывала с ними самые туманные представления, образованные элиты стали приглядываться к внешнему миру внимательнее, чем раньше. С другой стороны, ориентация на референтные общества стала монополярной. Место множества культурных центров, фигурировавших ранее в качестве моделей, занял теперь «Запад» как глобальная культурная референтная величина. Однако «Запад» отнюдь не
