летело ввысь ворохами искр, растворялось в аромате вина и в дыму. Музыка накатывала волной и отступала, как прилив. Угасала, окончательно сходя на нет, полоса заката над горизонтом.
Становилось холоднее.
А потом Сирил сказал:
– У меня день рождения, наверное.
Джек вздрогнул, отмирая:
– Наверное?..
– Ага, – кивнул он. – Жюли сказала, что это ночь зимнего солнцестояния. Ей виднее, у меня как-то не задалось с местным календарём… Значит, двадцать первое или двадцать второе декабря. У меня день рождения двадцать второго.
Он склонил голову чуть ниже, обнимая собственные колени немного сильнее.
Тёмные ресницы дрожали.
– И… сколько тебе исполняется?
– Формально двадцать четыре, – усмехнулся Сирил, обнажая белые зубы. – На самом деле двадцать. Наверное, – повторил он. – Не знаю. Джек, я… я запутался.
Это относилось к чему угодно, только не к календарю. Горло точно перехватила невидимая рука.
– Я тоже чувствую себя потерянным иногда, – признался Джек. И добавил: – Если честно, довольно часто. Гм… С днём рождения?
– Если ты сейчас начнёшь желать мне здоровья, счастья и долгих лет, я достану арбалет.
– Тогда не буду, – фыркнул Джек. – У тебя листок в волосах, кстати. – Сирил недовольно тряхнул головой. – Увы, он всё ещё там.
– Ну так достань сам.
И Сирил повернул голову, ловя его взгляд – впервые с начала разговора.
«Что-то должно произойти, – подумал Джек оторопело. – Что-то должно измениться».
Он осторожно протянул руку, точно боялся спугнуть мотылька, и смахнул в сторону жухлый лист в нитках паутины. Часть паутины осталась на волосах, и пришлось прикоснуться к ним ещё раз, и ещё, а потом он просто не сумел остановиться. У Сирила были гладкие чёрные волосы, чуть вьющиеся, блестящие и очень тонкие; на ощупь – как прохладный шёлк.
«Сирил оторвёт мне руку и будет прав».
Но Сирил просто смотрел в упор, позволяя гладить себя по голове – так, словно сейчас, в эту длинную-длинную ночь, жаждал заполучить хоть немного тепла и доброты. Хоть какого-то; хоть от кого-то.
Когда Джек задел кончиками пальцев его шею, он резко отвернулся, а потом подхватил бокал с остывающим глинтвейном и торопливо пригубил.
– Слишком сладко, – поморщился он.
– Тогда не пей.
– Вот только не указывай мне, что делать.
У Джека горели пальцы, точно он погладил свечу. Сирил цедил вино мелкими глотками, а потом, не выпив и половины, вдруг вскочил, раскрыл сумку и вытащил скрипичный футляр. Приладил скрипку к плечу – и резко зашагал к световому кругу от костра, наигрывая что-то знакомое, бодрое, игривое.
– Рил, – узнал Джек ритм. И улыбнулся невольно: Сирил вклинился в толпу пляшущих и почти сразу же увлёк мелодией, он шёл – и за ним шли, как за крысоловом с волшебной дудочкой. – Надо же. Кое-кто у нас полон сюрпризов.
Сирил, точно услышав его, обернулся – и скорчил какую-то гримасу. Может, показал язык, издали, против света, видно не было… Джек фыркнул и из дурацкого озорства подхватил наполовину полный кубок и пригубил.
«Надо же, и правда сладко».
Он прикрыл глаза, отдаваясь звукам и запахам южной ночи, её блаженной прохладе. Иногда налетал ветер, слабый-слабый, и шарахался где-то в верхушке дуба. У корней шиповника возились мыши. Шёпоты, наполняющие обычно деревню, притихли и слились с праздничным гулом голосов – и с музыкой.
…Джек не сразу понял, что рядом с ним на лавке кто-то сидит, а когда открыл глаза и разглядел этого кого-то, то с трудом подавил желание юркнуть под шиповник, мышам, и затихнуть.
Высокий широкоплечий мужчина – ростом под два метра, пожалуй, облачённый в красное и серое… С узкой талией и красивыми кистями рук, которые можно было бы назвать даже изящными, если б не величина. У него было волевое лицо с резкими чертами, в которых просматривалось что-то дикое; нос с лёгкой горбинкой, тёмные губы с приподнятыми уголками, точно в злой усмешке. И глаза: пылающие, как уголья, под густыми ресницами.
Волосы – как венозная кровь, длинные, до середины спины, и топорщились, как нечёсаная кудель, как медная проволока.
Короны, правда, не было, но Джек узнал его и без неё.
– Неблагой из Эн-Ро-Гримм, – произнёс он легкомысленно и поболтал ногами в воздухе, благо высота лавки это позволяла. – Сюрприз так сюрприз. Угостишься?
И – подвинул к нему второй кубок с глинтвейном, полный.
– Отчего нет, – ухмыльнулся тот, показывая заострённые клыки, по-звериному крупные. – Люблю вежливых и гостеприимных.
Джек дождался, пока Неблагой пригубит вино, а потом сказал, холодея от собственной наглости:
– При всём уважении, по-моему, ты больше всего любишь веселье.
Неблагой запрокинул голову и расхохотался, почти беззвучно; смех его ощущался как порыв ветра, одновременно раскалённого и ледяного.
Джека бросило в дрожь.
– Смелых я тоже люблю, – сказал Неблагой, отсмеявшись. – Ну, пока вы не нарушаете правила, бояться меня нечего. Портить Игру я не стану. А с великаном вы управились хорошо. Славно вышло.
Он умолк. В голове у Джека крутились десятки вопросов, разной степени нахальства, но ни один не казался достаточно уместным, чтобы его озвучить. Вместо этого он зачем-то произнёс:
– Я никому не скажу, что ты приходил.
– Посмотрел бы я на это, – улыбнулся-оскалился Неблагой, склоняя косматую голову. Он смотрел на костры, на пляшущих; слушал, как скрипка выводит танцевальную мелодию, дерзкую и настырную, и отчего-то казалось, что праздник ему действительно по нраву. – Не жалеешь, что отдал арфу королеве?
«Он назвал Жюли королевой».
– А должен?
– Если она использует её правильно, то обретёт могущество, достаточное, чтоб сокрушить всех остальных, – ответил Неблагой, испытующе глядя на него. – Силу карать и миловать по своему желанию, в любом уголке этих земель.
– Ну, если «миловать» входит в опции, то я спокоен, – ответил Джек и снова поболтал ногами. Рядом с Неблагим он ощущал себя мальчишкой, а не взрослым мужчиной. Не на честные двадцать семь, из которых он бродяжничал пять лет, а на легкомысленные и беззаботные семнадцать. – Это ведь Жюли.
– Дурень, – усмехнулся Неблагой. – Тебя помани обещанием дома, родного очага – ты и готов… Смотри не обманись.
Возможно, это было попыткой стравить… но не выглядело ей. И из-за этого Джек
