Оружие падало из рук, и воины опускались, где стояли, на затоптанный опалённый снег, замирали без движения, живые как мёртвые. Среди них бродили, хрипло выкликая имена. Прокопчённые, грязные, неотличимые. Пепельная долина братала всех без разбору. Демиан шёл мимо безразличных ко всему мертвецов, мимо живых, измождённых до совершенного безразличия. Переступал через раскинутые руки, запрокинутые, покрытые чёрно-белым гримом лица. Встреченные на пути молча давали Магистру дорогу, брели дальше, не подымая головы.
Здесь не осталось снега. И не осталось земли. Рана, распоротая до костей гор, и те почернели, обуглились. Сила ещё осталась, густо разлитая вокруг, живая сила возвращалась в мир, когда тот, кто отдал её, был мёртв.
Они лежали лицом к лицу, спаявшись в последнем объятии. Переплелись волосы — и смоль и светлое золото равно выкрасило пеплом, сединой непрожитых лет.
Демиан опустился рядом. Просеял в горсти сухо крошащийся в пальцах прах земли. И встать бы нужно, да не хотелось.
Он поднял лицо. Небо приближалось, лениво, вкрадчиво кружась. Серый снег, а может, белый пепел. И снова небо накрывало его собой, но не камнем, падающим со склона, — пуховой подушкой, поднесённой к лицу.
Кто-то подошёл, громко перемалывая шагами земной прах; встал над плечом. Знакомый голос о чём-то спрашивал, и Демиан что-то отвечал и, должно быть, связно, потому что вопросы не повторялись дважды.
Непривязанный полог шатра виден был издали. Чёрный лоскут трепало на ветру. Диана поймала парусинящее полотно, а то не давалось, выворачивалось из рук, рвалось прочь мятежной душой. Диана надавила на полог ладонями, прижимая к упругой, испытывающей колышки на прочность, стенке шатра. Погладила грубую ткань, набрякшее переплетение туго скрученных нитей основы и утка. Приникла лбом, вслушиваясь в гудение полотна.
Вдох... Вот так. Вдох-выдох. Дыши. Дыши.
А перед закрытыми глазами — Эстель. Говорили, она недолго умирала: горло рассекло... А лицо осталось чистым, удивительной красоты лицо.
"Увижу ли я его... хоть однажды?" Так она спросила когда-то. И Диана сказала ей "Да". Боги, боги...
Эджай... Диана смотрела на Эджая — и видела Демиана.
Как это будет? рассвет или закат? И она будет так же стоять уже у его костра. И завеса пламени навсегда скроет от неё родное застывшее лицо.
Застонав сквозь стиснутые зубы, она ударила ладонями в тугое полотно, и то спружинило, гася её ярость. Глотнув холодного воздуха и заперев его в груди, Диана на пядь сдвинула полог и вошла в шатёр.
Демиан стоял на коленях, отклонившись назад и опустив руки. Костяшки пальцев касались устлавших пол шкур, пустые ладони черны. Он стоял, запрокинув голову, точно смотрел в небо, но над ним был лишь низкий свод шатра.
Верхнюю одежду он содрал с себя ещё у входа, но ворот рубахи и низ рукавов также были грязны. Закусив губы, Диана прошла к низкому столику у стены, взяла кувшин, налила воды в таз, опустила в воду платок.
Вот так... и не расплескать... Сесть напротив. Рукава закатать — себе. Намокнут, застынут... неприятно.
Ему — рубаху долой. Обхватив за пояс... и вверх потянуть. Он подчинился, руки поднял, да и только.
Вода остыла, и Диана грела ткань в ладонях. Демиан не противился, только закрыл глаза.
Вот так. И не думать ни о чём. Не думать. Смотреть. Влажные у висков и лба волосы, острые стрелы ресниц. Мутная капля прочертила губы, другая стекла по щеке.
Вот и хорошо... хорошо. Теперь ладони. Смыть, всё смыть... Сажа, пепел, кровь. Пальцы тонкие, красивые... им бы на гитарные лады. А если отмывать, то от чернил. Но не это... не это.
Поёт колокол шатра. Ворох шкур — поверх... Вот так, и тепло. Спи, милый, засыпай. Пусть тебе... ничего не снится.
Губами — над ключицей, ловить голос сердца. А тот не говорит, тихо шепчет.
Он уснул мёртвым сном, без движения и стона. Диана не спала — стерегла. Казалось — вот закроет глаза, а он — как Финист... Ищи после на краю земли и за краем... не сыщешь.
***
Но он ускользал от неё, как туман, как дым, как сон. Уходил из мира — с каждым днём всё дальше; ещё шаг по незримой тропе за пределы. Днями всё чаще пропадал, отгораживался одиночеством. Ночами стонал и бредил, выдираясь из кошмарных видений, с кровью, как из капкана.
Трей забыл дорогу к дому, стерёг побратима. Яркие глаза выцвели, запали, взгляд их из сизоватых теней под веками казался жутким, как из полыньи.
И не больно ей было уже — так... странно. Не ходила словно, а по-над землёй летала. И внутри тянулось без начала и конца, словно песня в жатву — навязший на губах, вошедший в висок напев.
Вот и всё.
Счастья себе хотела? Было счастье. Было, да вышло всё, перегорело.
Думала, сможешь, как в сказке... Думала ведь, признайся! хватит сил удержать, хватит любви — исцелить. А не вышло, как в сказке. Не вышло.
Всё уж...
Ты одна его, как сеть, держишь... руки в кровь. Если б не было тебя, он бы во тьму канул, забылся. Так отпускай...
Отпускай.
Отпускай.
И молитв не осталось. За отца молилась, пока колени держали. А нынче... невмочь. Душа колышется прозрачным облачком. Онемел язык. Слова забылись. Только те, неотвязные, стучат в висок...
Отпускайотпускайотпускай...
Не смогла.
И встречи не искала, и будто бы смирилась. Но прозвучало властным зовом, заглушая колыбельный напев, — и смолкшее облачко встрепенулось, забилось крылато. И повело-повлекло — от наособицу стоящего шатра, за черту лагеря, по снегу чистому и белому, разделённому, как бумажный лист, единственной чертой следов.
Одна черта, но шли по ней двое. Один шагал широко, а может, бежал, проводя за чётким отпечатком сапог длинные росчерки. Другой, тот, что прежде, падал, оседал на колени, утопая в снегу ладонями, и тропа забирала то вправо, то влево, точно пьяная.
Тягучий напев оборвался, и в сознании водворилась оглушительная тишина.
Снег комьями набивался в обувь, плотной коркой налипал на чулки, студя щиколотки и икры; тяжелил шерстяную юбку. Бежать по снегу тяжелей, чем по пояс в воде. Движения увязали, как ни рвись. Шаги укороченные, стреноженные.
Единственный звук, что раздавался на сотни ярдов вокруг, было собственное её дыхание, уже непрерывное, без пауз; лёгкие горели, обожжённые морозным воздухом и бессмысленной погоней.
Всё, что могло случиться, уже случилось. Осколки здравомыслия остерегали от продолжения бега. Лучше не видеть. Пока ещё возможно, повернуть назад. Иначе это видение будет преследовать её остаток жизни.
Осколки рассыпались горстью льдинок.
