не понимая, как следует среагировать.
— И как вы... Значит, ты похититель невест, отец?
— Не совсем. Виолу я любил давно. С университета. Ох, хара́ктерная она была… Оттого и страстная. Дикая! Это ты в нее, — Дан указал на Стаса сигарой. — Но опасно было лезть к ее жениху. Перышком бы пописали, одним словом.
— И?
— В девяностых его зарезали. Ликвидировалось препятствие, так сказать.
С наигранным удивлением Стас схватился за сердце.
— Поразительное совпадение.
— Подарок друзей к юбилею, — усмехнулся Ждахин и вперился ястребиным взглядом в Дана.
Стасу стало дурно. И негодование, видимо, выразилось в глазах, но он не желал этого скрывать, надеясь больше никогда не услышать подобных историй из прошлого. На него и не смотрели.
— Пробили дорого любви, — подсказал Дан.
Разговор о любви к матери вдруг пробудил в Стасе такую ярость, что он закричал голосом, способным повзрывать лампочки в помещении:
— Любил? Что ты несешь?! Ты избавился от нее! Просто взял и избавился!
— Чего? — удивился Дан и переглянулся со Ждахиным. — Не будь идиотом. Пожалуй, я позволял себе лишнего в злости на ее безответственность, но это не значит, что...
— Я не видел ее с самого детства! Ты не рассказывал мне, где она. Последний раз я видел мать, когда ты ее избил! И, ради бога, поведай мне секрет, отец, каким хреном Люси Вериго захотела быть с тобой, когда я рассказал ей правду об убийстве моей матери?!
Около минуты они молча смотрели друг на друга.
Отец с шумом выдохнул.
— Стас, я не рассказывал, потому что она мертва. Да, по моей вине. Ее убили.
Ноги подкосились. Стас упал обратно в кресло, широко раскрыв глаза.
— К-кто?
— В девяностые годы врагов у меня было много. Слишком много… За поступки нужно платить самому, но за мои — заплатила твоя мать. А когда ты рассказал Люси эту чушь, она сама пришла ко мне и заявила, что сын считает меня убийцей. И не кого-то там, а его собственной матери. Такого цирка я, конечно, еще не видал. Не знаю зачем, но я сказал ей правду. И не представляю, как ты разнюхал о наших с Люси отношениях. — Отец закрыл глаза и покачал головой, по традиции отгоняя любые эмоции на лице. — Прости меня. Я горжусь, что ты встал на другой путь. Ты куда лучше меня. Только… чем бы ни занимался, не забывай: либо ты играешь, сынок, либо сам войдешь в игру пешкой. Не расслабляйся. Как это произошло со мной.
Дан потушил сигару в пепельнице и вышел из комнаты.
Стас закрыл лицо.
Сколько он себя помнит, отец не отвечал на вопросы о матери. Более того — запрещал спрашивать. Где ее искать, Стас тоже не знал. Попытки что-то узнать у других ничего не дали. Виола просто исчезла. Навсегда.
— Не злись на отца за то, что он скрывал это. От твоей матери избавились очень... жестоко. Я помню тот день, когда мы ее нашли. Дан чуть не свихнулся от горя, а он не любит показывать слабость, Стас. Тем более перед сыном, — сказал Ждахин и похлопал его по плечу. — Постарайся понять.
Ждахин вышел следом за Даном. Стас остался один. Он всегда предполагал, что мать мертва и винил в этом отца.
Он и виноват. Ее убили из-за него.
Упираясь лицом в потные ладони, Стас думал лишь об одном: скольким еще людям отец успел загубить жизнь? Делают ли грехи отца плохим человеком самого Стаса? У него ведь есть выбор... Или нет? Он попробовал представить себе выражение темных глаз Дана при виде убитой Виолы и решил, что они походили на выпученные черные глаза тарантула. Поэтому Стас завел паука? Метафора сладкой власти над отцом.
Пальцы сдавили остаток тлеющей сигары в труху. Теперь удушала не пропахшая дымом комната, глотку обхватил не враг, а раскрасневшуюся кожу обжёг не огонь. Стасом овладел гнев.
Опираясь о спину кресла влажной ладонью, он нащупал пол под пятками и отправился в кабинет отца, с трудом удерживаясь на разъезжающихся ногах, запирая слезы за личиной ярости.
Дан прибывал один в своем кабинете. И когда Стас ворвался, — захлопнув за собой дверь так оглушительно сильно, что темное стекло задребезжало, — отец медленно вздохнул. Подумать только! Этот важный кусок льда продолжал спокойно стоять у секретера и водить пальцем по названию старых папок.
Ударив носком по столу, Стас закричал со злобой, от которой трясся:
— Как ты можешь жить, зная, сколько дерьма натворил? Да как ты сам себя выносишь?!
Отец одарил его недолгим взглядом, помолчал, стирая ладонью пыль с полки, затем тихо спросил:
— Знаешь, почему я каждое утро стою на балконе и пью кофе?
Стас зафыркал.
— Потому что любишь пить кофе на балконе?
— Нет. Я пью кофе, смотрю вниз и размышляю. Если сегодня вечером я спрыгну отсюда, насколько быстро я умру? — Дан поправил заточенный кинжал на стене. — Сделать ли эту кружку кофе последней? Тогда мне не придется мучиться от воспоминаний, не придется страдать от бессонницы и не придется видеть перед глазами твою убитую мать... Я не хочу жить. И не ценю жизнь других по этой же причине. Но я всё еще жив. Знаешь почему? Потому что я не могу бросить своих детей. Вы единственное, что я создал хорошего, единственное, чем дорожу. И я сделаю — всё... Всё, что смогу, чтобы уберечь вас от таких же дерьмовых людей, как я.
***
Стас завалился на диван. Он долго сидел в кабинете отца, но, собравшись духом, натянул привычную насмешливо-надменную гримасу и вернулся к друзьям.
Закинувшись виски, он расслабился.
На колени скользнула блондинка, которая прибыла в компании подруг Якова. Стас флиртовал с ней. Больно уж похожа на Марлин, но не пахнет тем сладковато-древесным запахом сандалового дерева и мимозы, исходящим от Марлин последнее время. Блондинка пахла карамелью.
Чем чаще Марлин отказывала, тем неудержимей становилась буря в его голове. Дикий шторм! Казалось, проще убить девушку, чем терпеть эти порывы. Стас всерьез подумывал ее похитить. Снова.
Возможно, в процессе любовного акта она к нему что-нибудь возымеет?
Дружба Андриана удерживала от опрометчивого поступка.
Засыпая, Стас видел ее. Видел образы из прошлых жизней. Давно потерял счет снам или видениям из прошлого, где Марлин рядом с ним, где он может быть с ней. Боялся проникнуться миражами. Боялся поверить в их
