и инсценировщики, скажем, «Леди Макбет Мценского уезда» заняты непрестанной реабилитацией героини: от Ильи Глазунова, создавшего из Катерины Измайловой подобие нестеровской инокини, до режиссера Андрея Гончарова, преобразившего ее в достойную сочувствия страдалицу и даже в истинную христианку. (Да и Шостакович в своей опере «тоже уходил от Лескова… сдвигал лесковскую героиню к свободе и жизнелюбию».) Хотя — необязательно помнить точнейшую формулу Андрея Платонова, определившего Катеринин тип: «…ее сексуальная любовь всегда равна самой себе — она не превращается ни во что специфически человеческое…» Хватит того, чтобы заглянуть в текст Лескова:
«Катерина Львовна захватила своею ладонью раскрытый в ужасе рот испуганного ребенка и крикнула:
— А ну скорее; держи ровно, чтобы не бился!
Сергей взял Федю за ноги и за руки, а Катерина Львовна одним движением закрыла детское личико страдальца большою пуховою подушкою и сама навалилась на нее своей крепкой, упругой грудью».
И — о чем говорить? Тупая, скотская сила хладнокровной детоубийцы без малейшего «специфически человеческого» проблеска…
Надо обладать извращенным нравственным сознанием (чем и обладаем, не исключая лучших из нас), чтобы выбрать вот такой персонаж для воспевания русской женщины — или хотя бы для сострадания ее доле. Неужто за то, что русская, очень русская?.. А это, конечно, так, и дело не в крови, не в том, что на мценской купчихе не плащ супруги шотландского тана, а сарафаны да душегреи. Поистине: «Там русский дух… там Русью пахнет!»
Весьма кстати сказать, что и эту пушкинскую цитату понимаем и произносим фальшиво. Мы вообще мастера выхватывать цитаты, не считаясь с их эмоциональной средой, — ну, например: «И вечный бой…» — сколько так названо было победно-помпезных статей, словно вечный бой — это и впрямь хорошо, словно у Блока нет мучительного продолжения, нет строчек о крови и пыли.
То же и здесь: «Там русский… там Русью!..» — задыхаемся, переполненные пафосом, не слыша, не слушая Пушкина, и само слово «дух» выговариваем с как будто положенной высокопарностью. ДУХ!.. Хотя «дух» здесь — всего только запах: «…Русью пахнет!» Потягивает. Как в непристойном «Царе Никите», где гонец, везущий царевнам секретнейшие подарки, принюхивается к ларцу: «…Нюхает — знакомый дух…» Примерьте к скабрезной и каверзной ситуации молитвенно-патриотическое придыхание!
Это — свобода молодого гения, та бесцеремонность, с какой, не чинясь, обращаются именно со своим, родным, кровным. Свободным был и Лесков, у кого в его «Леди Макбет» — душный дух бездуховности, запах крови, несмываемой никаким трагизмом финала; традиционная жалостливость нашей словесности тут ни при чем. Заслуженное им положение «не нашего» — ни для Каткова, ни для тех, кто много либеральней, — помогло представить в «Железной воле» с равной долей насмешки немецкую суперлюбовь к суперпорядку и отечественную инертность, их педантизм и нашу пьянь-лежебокость. И если побеждает — как бы — лежачий камень, если топор, говорит Лесков, вязнет в тесте, то вдумаемся: что же здесь за такая победа нашего теста, что же за торжество, если оно, это перестоялое тесто, топит в себе любую волю? Далее — железную, ихнюю, прежде успев утопить свою…
Бесстрашная вещь и «Левша».
Между прочим, и ее заглавного героя художники-иллюстраторы приукрашивают во всю. Лучший из них, Николай Кузьмин, так это обосновал: «Нужно ли изображать его непременно косоглазым? «Косой Левша» — это может быть всего-навсего прозвище… Если подчеркнуть косоглазие Левши, то получится уродский образ с жуликоватым, бегающим взглядом («Бог шельму метит»). Поэтому, чтобы сохранить симпатичный образ Левши, мне пришлось отказаться от подчеркивания косоглазия».
Заодно пришлось причесать и взлохмаченные космы, скрыв, что «на висках волосья при ученье выдраны», тем более — вывести родимое пятно на щеке, и профессиональные резоны художника можно понять, однако… Однако — не хочется. Приукрасить Левшу — значит отказаться его понять.
И его, и Лескова.
Д. С. Лихачев говорил о «ложном» повествователе в его прозе, который не только не выражает авторского взгляда, но порою уводит от него. Да, бывает. Но в «Левше» — не так, и то, что этот лесковский шедевр вызывал споры самые противоречивые, говорит не об отсутствии физиономии автора, проглядывающей сквозь текст, не об обманных ее гримасах, а — опять же — о том, каковы мы, неспособные читать, что написано.
Началось, как известно, с того, что критика поддалась на авторский розыгрыш и всерьез приняла его объявление: «Левша», мол, народная легенда, им подслушанная и записанная. Уязвленный таким лишением авторских прав, Николай Семенович даже выступил с разъяснением, что и рассказ, и Левша им выдуманы и «все, что есть чисто народного в «Сказе о тульском Левше и о стальной блохе», заключается в следующей шутке или прибаутке: «Англичане из стали блоху сделали, а наши туляки ее подковали да им назад отослали». Между тем даже авторский довод по сей день не всеми понят и принят, и вот, допустим, в книге 1988 года «Атаман Платов. Жизнеописание» с умилительной наивностью сообщено: «В бытность Платова в Лондоне мастера лондонского оружейного завода подарили Александру I миниатюрную стальную блоху со сложным внутренним механизмом. Атаман, горячо любивший все русское…» — ну, тут идет известный нам пафос, а заключено: «Как известно, это послужило сюжетом для известной…» Стилисты, черт побери, эти Левченко и Астапенко, славная двоица столь достоверных биографов! «…Известной повести Николая Лескова «Левша».
Хотя известно совсем другое: в Лондоне побывал и подлинный граф Матвей Иванович Платов, но блоху тщетно пробовал ухватить своими куцапыми пальцами лишь Платов-миф, Платов лубочный, лесковский.
Однако, отбившись от доверчивых современников, принявших мистификацию за реальность, Лесков оказался бессилен в другом: защитить «Левшу» от попреков, как сказано, крайне разноречивых. Либеральный критик уверял, что вещь — шовинистическая и принадлежит «к числу таких, где русский человек затыкает за пояс иностранца». Журналист из противоположного стана видел все соответственно в противоположном свете: «Русский человек у себя дома превращается в существо низшего порядка. Гениальный «Левша» (читай: русский народ) преображается в забитого, безличного, чувствующего свое ничтожество рабочего, который безропотно идет своей серенькой, неприглядной полоской… Не слишком ли отзывается пессимизмом такой вывод?»
Лескову пришлось объясняться и тут, и если не его объяснения, то накопленный читательский опыт в конце концов вразумил читающих — хотя бы до того уровня, на котором ясно, что «Левша» не односторонен ни в своем восхищении «русским народом», ни в пессимизме на его счет. Поняли, что — да, наши одолели англичан, подковавши блоху, явивши то есть такую тонкость работы, которая ихним не снилась, — но, с другой стороны, вещица-то оказалась испорчена, подкованная блоха разучилась танцевать свои «верояции»… Вот какой горький курьез!
Но и
