подлец? Или просто дурак?»
Подлецов и дураков оказалось больше, чем он ожидал. Даже наиболее близкий друг, подвижной и стремительный человек, спрятался от Блока. И не потому, что он осуждал его, нет; просто это объяснялось: не подает руки вон тот, не здоровается вот этот, — значит, в этом остракизме что-то есть. Следует выждать, а Блок добрый, он потом простит.
«Никому не прощу! — подумал Блок. — Кто они такие, все эти господа? Чем служили они родине нашей? Что принесли родному народу? Бойкий язык, гнусненький либерализм — золотые ложки к мужицкому обеду».
Толстая дама бочком-бочком проползла между колонной и стенкой. Блок задержал даму, схватил за локоть.
— Марья Павловна! Сколько лет! Сколько зим!
И сию же минуту отпустил даму. Дама закатила глаза под лоб, на лице ее выступила испарина, рот раскрылся и засверкал.
— Дура! — с наслаждением прошептал Блок и на один момент испугался за себя: как жить ему среди подлецов и дураков?
«И эта баба считала себя солью земли, — размышлял он, заходя в соседние маленькие зальца. — Эта баба била по щекам своих слуг, читала романы и сама писала стишки. И ее печатали, и она толковала о судьбах России!..»
Ему стало страшно. Но при мысли о том, что все это уже кончилось, стало легче на душе и на сердце. Он подошел к буфетчице Розе, спросил:
— Что у вас сегодня, Роза?
У Розы были лепешки из пшена, бледный чай, овсяные колобашки, картофельные котлеты, селедка, вобла. Но едва он приступил к скромной трапезе, как его пригласили в зал заседания. Он встал, вскинул голову и пошел. Ни на кого не глядя, он сел поодаль, закрыл глаза и стал про себя читать «Мцыри» Лермонтова.
Через полтора часа ему сказали, что он избран председателем Петроградского союза поэтов. Он поблагодарил, и снова ему стало скучно.
Поэты расходились. Гасли огни. Роза убирала в шкаф селедку и лепешки. Тощий голодный кот бродил по залам и кричал не по-кошачьи.
3
Ночь была морозная, ветер раздувал костры на площадях, звезды сияли особенно ярко.
— Спасибо звездам и луне спасибо, — сказал Блок.
Поежился от холода, осторожно перешел дорогу. Было скользко, лед не скалывали и снег не вывозили, фонари не светили, и лишь луна подобием дворницкой бляхи висела в небесах и светила бесстрастно, привычно.
Блок вглядывался, вслушивался. Он все понимал и согласен был начать жизнь еще раз и вновь начинать со стихов, чтобы только стихами и кончить. В стихи укладывалось все, даже мысль о том, что город бесподобно беден, нищ и непроизносимо прекрасен.
Блок нес в себе музыку, она жила в нем, и каждый толчок крови в его жилах прокладывал путь мелодии. Сегодня Блоку захотелось романсов, милых ему голосов, чуточку картавых, окающих, заикающихся. Он сделал небольшое усилие над собою, голову склонил влево, и весь город запел над ним и для него. Но трудно было идти, и мотив песни ломался, исчезал, фальшивил.
Блок подошел к костру. Снял перчатки, руки простер над огнем.
— Сгоришь, — сказала женщина в богатой шубе, в меховых ботах. — Сгоришь, артист, — добавила она.
— Отойди от огня, барин, — сказал человек с винтовкой за спиною.
— Все равно, барин или не барин, а раз греется, — значит, человек. — Это сказал бородатый, но молодой, в шинели и кепке. И добавил: — Утром разберут, кому надо, кто он такой есть — барин или хороший человек.
Тот, что с винтовкой за спиною, заметил простодушно и весело:
— Может быть, он пролетарий, а мы осуждаем! По лицу не суди: у меня сын — вылитый офицер, однако Зимний брал.
— Ему сколько лет? — спросила женщина.
— Сыну? Двадцать.
— Ну, стало быть, врешь. Тебе самому-то тридцати нет.
— Для вас, мадам, мне тридцать с хвостиком! Я полагаю, это немного будет, а?
Блок вступил в беседу. Ему хотелось человеческого голоса, смысла, уюта. Он сказал:
— А вам, гражданка, не больше двадцати двух; ваша барыня уехала за границу, на плечах ваших ее шуба.
Женщина испуганно вскрикнула, попятилась от костра. — Да ты кто? Да ты это чего ж угадываешь?
— А ты не рада? — строго спросил ее Блок. Он сел на сосновую доску, искры летели на него, он отмахивался от них, как от мух.
К костру подошел человек, по виду рабочий. Он поглядел на Блока, усмехнулся в пышные седые усы.
— Греетесь, — сказал он тем тоном, каким обычно говорят «здравствуй». И тем же тоном добавил: — Погрейся, погрейся, ужо будет тебе холодно!
Блок поднял на человека взгляд, обежал глазами его плохонькое пальто с бархатным воротником, заячью, с наушниками, шапку, глубоко вздохнул, — тем вздохом, который затаивал в груди час назад, в среде товарищей своих, писателей. Он хотел ответить человеку, уже нашел нужные слова, не обидные, но жесткие. Но его предупредила женщина.
— Этот человек не буржуй, мы знаем его, — сказала женщина. — Буржуй — тот подмазывается, тот врет, а этот гражданин, видишь, подошел и сел. И внимания не обращает на нас. Значит, свой, он еще раньше, давно уже привык к нам. А буржую, — тому не привыкнуть!
Ласково посмотрела на Блока так, как глядят на мужчин только одни женщины, улыбнулась ему и нерешительно добавила:
— Он, кажись, ученый человек. Ты его спроси, он, может быть, книгу пишет. Я у такого в прислугах жила…
— А ушла-то чего ж? — спросил тот, что с винтовкой за спиною.
— В чужие края уехал, потому и ушла.
— А тебя звал с собою? — спросил Блок, уже зная все, о чем он будет разговаривать с этими людьми и как легко и спокойно отойдет от костра. — Звал тебя барин вместе с ним в чужие края ехать? — повторил он, выделяя слово «барин».
Женщина засмеялась.
— Ну да, звал! Как же! Наказывал квартиру беречь. «Я, — говорит, — вернусь, как только большевиков кокнут».
Продолжительно и громко расхохотались все, стоявшие у костра. Улыбнулся Блок. Эту улыбку поймал тот, что в заячьей шапке.
— А вы, товарищ, за границу не собираетесь? — спросил он, садясь рядом с Блоком.
Села и женщина.
— Ну, говори! Я тебе по-бабьи поверю!
— Почему поверишь? Так нельзя! — пробасил сосед Блока. — Ты эту веру до поры до времени отложи! Сейчас у нас другие годы пошли!
— А я верю ему! Он угадал, кто я, — значит, он хороший человек. Да ты ему в лицо погляди, — видишь, как он устал!
— Спасибо, — тепло и нежно проговорил Блок. — Как же я могу уехать из России, если мне верят здесь, у меня на родине! Никак не могу. Родину разве можно покинуть? Никогда нельзя!
— А ты
