Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 122
Но был ли этот Поступок и впрямь таким уж безумным? Чтобы ответить на этот вопрос, представим, каким «мирным прозябанием» (см. процитированное выше письмо Пастернака к Цветаевой от 4 января 1926 года) оказалась бы его красивая и плодоносная «евангельская старость», если бы, впав в неслыханную, неуправляемую ревность к людям поступка, и прежде всего к Есенину и Маяковскому, он не переправил «Живаго» за границу.
В сентябре 1956-го роман, скорее всего, напечатать бы не решились. Но года через три-четыре, раньше, чем «Ивана Денисовича», «Доктора» наверняка бы опубликовали. Чуточку почистив и слегка сократив. Недаром отставленный от власти Хрущев, прочтя наконец злополучное сочинение, пришел в искреннее недоумение. Из-за чего, мол, сыр-бор? Где тут, товарищи, ярая антисоветчина? Обыкновенная интеллигентская мерихлюндия.
Наполеон, умирая, говорил, что рак залез к нему в печень в день Ватерлоо.
В какой из гибельных дней это случилось с Пастернаком?
29 октября 1958 года, когда он, потеряв лицо, отправил в Стокгольм телеграмму с отказом от Нобелевской премии? Или чуть позже, в марте 1959-го, когда ему, вызвав в Прокуратуру, предъявили обвинение в государственной измене? А он, потерявшись, стал оправдываться?
Современная медицина ответить на наши вопросы не в состоянии.
Но оставим переделкинского счастливого несчастливца и вернемся к его якобы счастливым соперникам.
В роли единственно лучшего и талантливейшего, несмотря на спровоцированный Сталиным пиар, Маяковский надолго не задержался. Людская молвь безошибочно подобрала ему «четь».
Надежда Яковлевна Мандельштам, описывая страшные месяцы, когда, после последнего ареста мужа, скрываясь от ГПУ в дальнем Подмосковье, работала на текстильной фабрике, вспоминает не без удивления: «Чтобы отдохнуть, бабы убегали от машин в уборную. Там собирался настоящий клуб… Здесь я убедилась, как громадна популярность Есенина, потому что при мне постоянно упоминали его имя. У этого поэта была настоящая народная легенда».
Запись, уточняю, относится к 1938 году, а это апогей Большого террора, когда можно было заработать вышку за самый невинный политический анекдот. Товарки Н. Я. об этом знают. Если в уборную врывается «карьерная комсомолка», они предупреждают: «Этой берегись». Догадываются члены фабричного бабьего клуба и о том, что Есенин – поэт хотя и не запрещенный, но опальный, и за его песни по головке не погладят. С работы, конечно, не выгонят: план делать надобно, а строгача влепят и по партактивам затаскают. Знают, а все равно постоянно упоминают его имя.
Имя того, с кем ему, после смерти, стоять «почти что рядом», сам Маяковский назвал в первом вступлении к так и не дописанной поэме ухода:
Я к вам приду
в коммунистическое далеко
не так,
как песенно-есененный провитязь…
Язвительный этот выпад исследователи и толкователи истерли до дыр, но почему-то никто не обратил внимания на то, как много здесь, в «прощальном», во весь голос, «концерте», перекличек с Есениным. Маяковский, уже вплотную придвинувшийся к уходу, продолжает прерванный смертью главного соперника диспут, обращаясь к нему «через головы поэтов», причем именно так, как это когда-то сделал и Есенин, поделив (в «Поэтам Грузии») русскую поэзию на две части – Маяковский и все остальные: «Мне мил стихов российских жар. Есть Маяковский, есть и кроме…» Вот несколько примеров.
Есенин, «Мой путь», 1925:
Стихи мои,
Спокойно расскажите
Про жизнь мою.
Маяковский, первое вступление к поэме «Во весь голос»:
Я сам расскажу
о времени
и о себе.
Есенин:
На кой мне черт,
Что я поэт!..
И без меня в достатке дряни.
Пускай я сдохну,
Только…
Нет!
Не ставьте памятник в Рязани!
Маяковский:
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь.
В той же поэме, издеваясь над романсовой «дрянью», В. М. фактически перекладывает своими словами то, что автору «томной» и «дохлой лирики» с издевкой выкладывает ночной, черный, «прескверный гость» в «Черном человеке».
Есенин, «Черный человек», 1924–1925:
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую, —
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
Маяковский, «Во весь голос»:
Я
ухо
словом
не привык ласкать;
ушку девическому
в завиточках-волосках
с полупохабщины
не разалеться, тронуту.
Пока Маяковский общался с современниками и соратниками, как живой с живыми, он был снисходителен и великодушен: «Есть у нас еще Асеев Колька, этот может, хватка у него моя». Накануне ВЫСТРЕЛА, отодвинув всех, кроме Есенина, прокручивает, словно немую киноленту, есенинский вариант расчета с жизнью. С ним одним собеседует, ему что-то доказывает, перед ним оправдывается.
Есенин:
Не каждому дано петь.
Не каждому дано яблоком
Падать к чужим ногам.
Маяковский:
И мне бы
строчить
романсы на вас, —
доходней оно
и прелестней.
Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне.
Все знаковые есенинские слова у В. М. на памяти. Ласкающие, нежные он с вызовом профанирует, загоняет в лузу, словно бильярдные шары, «карябающими» пользуется, как своими.
Есенин:
Дар поэта ласкать и карябать.
Маяковский:
…не привык ласкать…
Есенин:
И душа моя – поле безбрежное —
Дышит запахом меда и роз.
Маяковский:
Неважная честь,
чтоб из этаких роз
мои изваяния высились…
Есенин:
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Маяковский:
Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 122
