Этот первый набросок социального страхования вызвал досадный инцидент. Чтобы убедить своих коллег, Мирабо предложил в качестве примера взять из государственной казны средства на пятидневное содержание каждого депутата и выпустить на них тысячу двести акций для тысячи двухсот бедных семей. Тогда поднялся Робеспьер; он резко выступил против предложения Мирабо и яростно заявил:
— Люди, работающие для народа, должны получать плату от него же, иначе вскоре им начнут платить другие.
«Неподкупный» отвечал продажному, и его устами якобинцы подтверждали, что не сложат оружия. Однако Мирабо продолжил борьбу, хоть и не без примеси скептицизма, жестоким образом преподанного ему жизнью. Двор не возражал против его недавних просьб о деньгах; но верил ли двор в него? Похоже, что нет. В начале марта 1791 года Мария-Антуанетта писала Мерси-Аржанто: «Я думаю, что г-н де Мирабо может быть полезен, однако нисколько не доверяю ему ни в чем». А ведь обычно не так говорят о человеке, которому собираются доверить роль первого министра, пусть даже неофициально.
Мог ли Мирабо сохранить свою политическую власть после того, как ему с трибуны бросили обвинение в продажности? В то время как осуществление плана явно буксовало, Мирабо, уже скомпрометировавший себя в глазах левых из-за своей позиции по отношению к эмиграции, твердо выступил в поддержку общественного порядка, отстаивал право собственности, выказал себя поборником королевской власти; он призывал раздавать бесплатный суп, вынести на повестку дня дебаты о наследстве, защищал не принесшего присягу кюре…
21 марта 1791 года он поставил вопрос о праве собственности на шахты: принадлежат ли недра владельцу земли или государству, которое могло бы ими располагать, сдавая в концессию?
Этот вопрос поднимал несколькими годами ранее маршал де Кастр по поводу шахт Гран-Комб — тогда это вылилось в масштабный гражданский процесс.
Сегодня заинтересованное лицо — граф Ламарк, состояние которого по большей части складывалось из концессии на шахты Анзена.
Первый, чисто технический, доклад был подготовлен Пелленком: содержавшиеся в нем подробности о расходах, связанных с инвестициями, необходимыми для восстановления шахт, сильно поразили Собрание, однако, за неимением времени, продолжение дебатов перенесли.
Существовали другие, более неотложные дела. 22 марта Мирабо выразил порицание военному министру Дюпортайлю; он требовал объяснений по поводу слабости пограничных войск на востоке.
Было ли целью этого выступления, согласно Плану, лишить уважения министра, от которого хотели избавиться? Возможно. Было ли его тайной целью доставить Булье необходимые подкрепления, чтобы подготовить бегство короля? Эта версия, выглядящая более правдоподобной, тотчас была принята якобинской прессой, которая стала сыпать злонамеренными предположениями по поводу возможного перемещения войск в направлении восточной границы. Мирабо, вовлеченный в борьбу за интересы королевской власти, как будто не придавал значения этим инсинуациям. Его уже захватила другая борьба; она началась 22 марта с доклада Туре по поводу законопроекта о регентстве.
Каким образом ставился юридический вопрос, который хотели если не разрешить, то, по меньшей мере, поднять? Речь шла о том, чтобы определить, к кому перейдет право на регентство, если король умрет или будет неспособен править. Выдвигались два противоположных предложения: в одном предусматривался установленный порядок, по которому регент без обсуждения вступает в свою должность, что в конечном итоге сводилось к положению о «наследственном регентстве»; во втором предполагалось, что регент будет избран Собранием, если это будет оправдано обстоятельствами.
Для посвященных теневая сторона этого лукаво поставленного вопроса была ясна: изыскивался законный способ не допустить к регентству королеву Марию-Антуанетту и, возможно, графа д’Артуа, находившегося тогда в эмиграции. Дальше вырисовывалась кандидатура герцога Орлеанского.
Во время дебатов, в целом носивших довольно неясный характер, Мирабо выступил несколько раз и весьма расплывчато; он добился переноса дискуссий по одному пункту, который показался ему опасным, — тому, что мог повлечь за собой выборы регента.
В последнем его письме Ламарку уточняется как раз этот пункт: «Мы в очень большой опасности; будьте уверены, что нас хотят принудить к выборам, то есть к разрушению наследственности, то есть к разрушению монархии… Выиграем время, и всё будет спасено».
Вопрос о регентстве настолько беспокоил Мирабо, что он старался отвлечься и устроил скандальную оргию. 25 марта он ужинал с двумя танцовщицами из Оперы — Кулон и Хейльсберг. Бриссо сообщает, что Мирабо провел ночь в их объятиях и удовлетворил обеих женщин. Последствия этих излишеств, которым он предавался благодаря возбуждающим средствам, не заставили себя ждать: 26 марта Мирабо, отправившись в свое имение Маре в Аржантейе, почувствовал сильнейшие почечные колики и был вынужден провести весь день в постели.
В воскресенье 27-го он едва держался на ногах и нуждался в отдыхе. Но в тот день было заседание Национального собрания, да к тому же Мирабо должен был произнести речь о шахтах. Сначала он заехал к Ламарку; тот, напуганный исказившимся лицом своего друга, стал отговаривать его от выступления. Мирабо возразил.
— Друг мой, — сказал он, — эти люди разорят вас, если я не поеду; я хочу говорить, вам не удастся меня удержать.
Говоря это, он пошатнулся; тогда он попросил у Ламарка старого токайского вина, которое особенно любил, и выпил два бокала подряд; потом вышел из особняка на улице Сент-Оноре и отправился на заседание, которое станет для него последним. Экономический доклад об управлении шахтами убедил его коллег, и он вышел из Манежа в уверенности, что его друг оставит за собой Анзенскую шахту, «одну из прекраснейших в Европе». Поэтому прежде чем вернуться в Аржантей, он заглянул в особняк Шаро, где его ждал Ламарк.
Когда его провели в гостиную, он упал на канапе.
— Ваше дело выиграно, — сказал он, — а я мертв!
V
Смерть! Она была для него роковой неизбежностью и, возможно, неким выходом. Жюль Мишле, столь хорошо изучивший поведение Мирабо, первым высказал это предположение. Разве жребий великого трибуна не был трагичен? Он не смог добиться поста первого министра и не мог ожидать его ни от короля, который в него не верил, ни от якобинцев, ставших его беспощадными врагами. Чего ему отныне оставалось ждать от будущего? «Из трех ролей, которые могут привлекать гения во время революции — Ришелье, Вашингтон, Кромвель, — ему не была доступна ни одна; самое лучшее, что ему оставалось сделать, — это вовремя умереть».
Впрочем, он уже не был хозяином собственной судьбы…
Вечером в воскресенье 27 марта, находясь у Ламарка, умирающий Мирабо велел везти себя в Маре; его сопровождали Шамфор и молодой врач по имени Лашез.
Заботы врача принесли облегчение. Несмотря на периодически возникающие острые боли, Мирабо показал себя блестящим собеседником; затем сквозь его шутки пробилась тоска.
