Все тогда думали, что Мирабо победит. Но, сомневаясь теперь в якобинстве депутата от Экса, Триумвират решился на отчаянный маневр. По его наущению, безвестный депутат Вернье предложил проект согласования Конституции с законом об эмиграции; вместо того чтобы окончательно похоронить проект, как того желал Мирабо, его всего лишь отложили на потом.
Собраниям так свойственна переменчивость! Депутаты приняли предложение Вернье.
Мирабо не смирился с поражением; в третий раз за день он попросил слова.
— Это какая-то диктатура господина де Мирабо в нашем собрании! — прокричали со скамей якобинцев.
Мирабо не обратил на них внимания.
— Господин председатель, — сказал он, — прошу перебивающих меня припомнить, что я всю свою жизнь боролся с деспотизмом, и быть уверенными в том, что я буду с ним бороться всю свою жизнь.
После такого заявления, согласующегося со всем его существованием, он начал речь, которую на каждой фразе систематически прерывали депутаты-якобинцы. Тогда Мирабо громовым голосом прокричал слова, оставшиеся в истории:
— Молчать, мятежники! Молчать, тридцать глоток!
В парламентском плане это выступление не достигло своей цели: предложение Вернье было принято. Но в плане историческом Мирабо победил, показав, кто были истинные противники свободы.
«Тридцать человек, за которых, однако, стоял народ, были сражены и не проронили ни слова. Мирабо обрушил на их головы ответственность, а они не отвечали. Публика, встревоженная толпа, заполнявшая трибуны, тщетно ждала. Никогда еще нанесенный удар не был столь силен… Заседание закрылось в половине шестого. Мирабо отправился к своей сестре, близкой и дорогой советчице, и сказал ей: „Я объявил свой смертный приговор. Со мною кончено, они меня убьют“» [55].
Из всех свидетельств того периода явствует, что все близкие трибуна опасались его убийства.
Теперь до самого конца будет звучать слово «яд».
Мирабо слишком унизил своих врагов, чтобы не бояться крайностей с их стороны; даже допуская, что Ламеты или Дюпор не решились бы нанять убийц, можно было опасаться инициатив со стороны фанатиков, которые их окружали.
Тем не менее Мирабо решил показать, что не подвластен страху; в тот же день, расставшись с госпожой дю Сайян, он направился в клуб якобинцев.
Его как будто ждали, зал уже был полон; Дюпор с трибуны заявил:
— Все кончено, господа, мы больше не хозяева; сегодня утром мы уступили Национальному собранию; принятые здесь решения не обрели форму закона. Мирабо, знающий все наши секреты, предал нас: он ратовал за свободу.
Увидев входящего депутата от Экса, действующий председатель Национального собрания прервал свою речь и спросил у присутствующих:
— Как смеет он сидеть среди нас?
Затем, продолжив свое обвинение, Дюпор громко заявил:
— Сомневаться в этом невозможно, но самые опасные наши враги здесь, и глава их коалиции — господин де Мирабо.
Мирабо молча слушал; он поднялся на трибуну, как только Дюпор с нее сошел, и в ярких выражениях стал отстаивать свое мнение, которое, возможно, было «диаметрально противоположно взглядам кое-кого из его коллег, однако не противоречило принципам Конституции и Свободы».
Виконт де Ноайль попытался было возразить; Мирабо властно заставил его замолчать.
Тогда заговорил Александр де Ламет. Единственный раз за всю свою жизнь этот посредственный оратор поднялся над собой:
— Господин де Мирабо, нас не тридцать; нас здесь сто пятьдесят, и нас не разобщить, — сто пятьдесят депутатов-якобинцев, составляющих силу этого общества в Национальном собрании. Когда вы таким образом указали на мятежников, я ни слова не возразил; я позволил вам говорить, ведь важно было узнать вас. Если хоть кто-нибудь здесь не разглядел вашего коварства, пусть опровергнет меня!
Со всех концов зала послышалось: «Нет!» — и Александр Ламет заключил:
— Для скромных депутатов патриотизм — религия, и им достаточно, чтобы Небо увидело их усердие. Они не менее ценны для отечества; остается только молить Бога, чтобы вы столь же хорошо служили ему вашими речами, как они — своим молчанием!
Под этим напором Мирабо обливался жарким потом, словно «в Гефсиманском саду, перед чашей страданий», как напишет Камилл Демулен. Однако он не смолчал:
— Возможно, за неимением настоящих провинностей, мне хотят приписать мнимые? Я привык служить неблагодарным.
Собираясь выйти из зала и бросая вызов Дюпору, Ламетам, Робеспьеру, Мирабо выкрикнул:
— Я тоже народ, и я тоже все для него сделаю! Поэтому я останусь с вами вплоть до остракизма!
Напрасная мольба! Разрыв состоялся; неловкое письмо Дюкенуа, заклеймившее «невыносимый деспотизм Ламетов», окончательно сплотило якобинцев против Мирабо. Тот лишь пожал плечами. Через неделю ему должно было исполниться сорок два года; в таком возрасте еще вся жизнь впереди, можно рассчитывать на любую карьеру, даже если тебя преследует якобинская свора.
Увы! Мирабо оставалось прожить всего месяц…
IV
Кто бы мог поверить, что его судьба окажется столь ужасно краткой? Скоро она оборвется, так и не свершившись.
Политическую деятельность Мирабо в марте 1791 года словно подстегивала борьба с якобинцами. Разве он не завоевал себе полную свободу? И отныне, служа единственно делу монархии, не шел прямо к своему идеалу?
К сожалению, надо отметить, что уверенность в достижении своей цели выразилась прежде всего в попытке более полно обеспечить себя с финансовой стороны. 2 марта Лапорт, интендант цивильного листа, сообщил Людовику XVI, что «просьбы г-на де Мирабо совершенно ясны, он хочет постоянного дохода либо в виде пожизненной ренты, выплачиваемой из государственной казны, либо в виде недвижимости; количества доходов он не устанавливает».
Не устанавливал он и пределов своей преданности. Хорошо осведомленным наблюдателям казалось, что эта преданность приносила действенные результаты. «Если особа монарха полностью в руках Лафайета, то правительство, похоже, быстро переходит в руки Мирабо», — писал 4 марта 1791 года английский посол. Прав ли он был? Ответ на этот вопрос останется тайной Истории: чтобы его получить, не хватило времени.
В последние недели жизни Мирабо вел лихорадочную деятельность; он не менее одиннадцати раз выступил в Национальном собрании между заседанием 28 февраля в клубе якобинцев и своей последней речью о шахтах 27 марта. Личный кабинет трибуна работал с полной отдачей. Он составил речи, которые Мирабо так и не успел произнести.
3 марта он поднялся на трибуну с предложением назначить пожизненную ренту неимущим старикам.
— Я бы охотно назвал экономику вторым покровителем человеческого рода; природа сохраняется благодаря воспроизводству и разрушается через наслаждения, — заявил он довольно странным образом. Существенно опережая свое время, он призвал установить обязательные отчисления из заработка для образования пенсионного фонда.
