— Остановите машину, — сказала Роза.
Фрэнни остановилась.
— В чем дело? — спросил Уилл, поворачиваясь к Розе.
Он увидел, как ее глаза наполняются слезами, а на губах появилась улыбка, как у Девы Марии. Она нащупала дверную ручку, но от рассеянности не могла на нее надавить. Уилл мгновенно выскочил из машины и открыл дверь. Они были на пустом участке дороги, справа — неогороженное пастбище, на котором паслись несколько овец, а слева — полоска цветущего луга, переходящая в пологий берег. Над всем этим парили и метались по небу крачки. А гораздо выше держал курс на запад самолет, отражая свет земли от посеребренного брюха. Уилл увидел все это за какое-то мгновение — что-то присутствующее в воздухе обострило его чувства. В нем зашевелился лис, поднял к небу морду и почувствовал то, что чувствовала Роза.
Он не стал спрашивать ее, что это. Просто ждал, пока она окинет взглядом горизонт.
— Рукенау здесь, — сказала она наконец.
— О да, живой. Господи боже, живой. — Ее лицо потемнело. — Не знаю только, каким он стал по прошествии всех этих лет.
Она на секунду задержала дыхание. Фрэнни уже вышла из машины и хотела заговорить, но Уилл прижал палец к губам. Роза тем временем пошла от машины в сторону пастбища. Там было столько неба — громадного пустого неба, которое раскинулось перед глазами Уилла, силящимися его охватить.
«Чем я занимался все эти годы, — подумал он. — Какие-то фотографии на задворках мира! Сплошная ложь. Стоять под таким вот небом, а видеть не его, а какие-то крохи страдания. Нет, хватит».
— Что случилось? — услышал он голос Фрэнни.
— Ничего. А что?
Еще до ее ответа он понял, что у него, как и у Розы, глаза наполнились слезами. Он улыбается и плачет одновременно.
— Все хорошо, — сказал Уилл.
— Никогда не чувствовал себя лучше, — ответил он, вытирая слезы.
Роза как будто закончила свое созерцание и теперь возвращалась к машине. Приблизившись, она показала на юго-запад.
— Оно ждет нас.
VI
Держа карту перед собой, с Розой в качестве живого компаса на заднем сиденье, Уилл быстро разобрался, куда они направляются. К Кин а'Бхарра, или Кенаваре, — к мысу на юго-западной оконечности острова, описанному в путеводителе как «скала, с обеих сторон отвесно поднимающаяся из океана, еще круче на самой оконечности мыса, с вершины которого виден маяк Скерривор, знаменующий собой последнее деяние рук человеческих, за которым до самого горизонта плещет волнами один лишь Атлантический океан». Брошюрка предупреждала: «Это единственное место на нашем замечательном острове, которое было свидетелем трагедий. Внимание орнитологов в течение многих лет привлекало огромное разнообразие птиц на скалах и уступах Кенавары, но, к сожалению, скалы опасны даже для самых опытных альпинистов, и несколько гостей острова погибли, сорвавшись с утесов, когда пытались добраться до недоступных гнезд. Красоту Кенавары лучше всего можно оценить с безопасных берегов вокруг мыса. Попытка забраться на мыс даже при свете дня и в прекрасную погоду чревата серьезными травмами, а то и чем похуже…»
Добраться туда и в самом деле было нелегко. Дорога вела сквозь поселок из десятка домов, которые на карте были обозначены как деревня Баррапол, а оттуда — вниз, к западному берегу острова, где на расстоянии около четверти мили от берега она разветвлялась: хорошая дорога уходила направо к Сундейгу, а ведущая налево переходила в тропинку, пересекавшую кочковатую поляну. Судя по карте, и эта дорога заканчивалась через сотню ярдов, но они проехали, сколько могли, вдоль берега. Пункт назначения находился менее чем в полумили: холмистый полуостров, изрезанный оврагами, отчего он казался не частью суши, а тремя или четырьмя холмами с уходящими в море трещинами и обнажившейся породой.
Тропинка окончательно исчезла, но Фрэнни продолжала ехать к мысу, осторожно переваливаясь с кочки на кочку. Перед машиной бежали зайцы, в страхе забавно прыгая из стороны в сторону. Овца, что паслась вдали от стада, метнулась вбок, выпучив глаза.
Песка становилось все больше, из-под задних колес вылетали комья.
— Думаю, скоро придется остановиться, — сказала Фрэнни.
— Пойдем пешком, — предложил Уилл. — Ты как, Роза, сможешь?
Она пробормотала, что сможет, но, когда вышла из машины, стало ясно, что ее физическое состояние ухудшилось за последние четверть часа. Кожа утратила сияние, белки глаз слегка пожелтели. Руки у нее дрожали.
— Тебе плохо? — спросил Уилл.
— Ничего, справлюсь, — ответила она. — Просто… возвращение сюда…
Роза устремила взгляд в сторону Кенавары, и Уиллу показалось, что сделала она это неохотно. Живая, улыбающаяся женщина, которая шагала к машине на дороге у Кроссапола, исчезла, и он не мог понять почему. А Роза не собиралась говорить об этом. Несмотря на столь болезненное состояние, она двинулась к утесам, шагая впереди Уилла и Фрэнни.
— Пусть идет первая, — шепнул Уилл.
Они продолжили путь к Кенаваре. С каждым шагом причины неважной репутации мыса становились очевиднее. Справа о берег бились волны, но их ярость казалась несравнимой с яростью волн, которые обрушивались на утесы. Из пены и брызг, словно рождаясь из волн и сразу обретая крылья, поднимались тысячи птиц, их крики служили пронзительным контрастом реву волн.
Не все птицы заявляли права на утесы, как на свой дом. Лишь одинокая крачка пролетела над ними со злобным криком, а видя, что люди продолжают движение, спикировала, словно собираясь клюнуть, и пролетела в нескольких дюймах над их головами. Фрэнни закричала и стала махать руками, отпугивая крачку:
— Чертова птица! Оставь нас в покое!
— Она защищает свою территорию, — сказал Уилл.
— А я защищаю свою голову, — отрезала Фрэнни. — Пошла вон! Сгинь! Чертово отродье!
Птица продолжала атаку еще минут пять, пока они не дошли почти до самого подъема на мыс. Роза по-прежнему шла впереди, даже не оборачиваясь.
— Куда, интересно, она идет? — сказала Фрэнни.
Они не видели никаких признаков человеческого присутствия на мысу — ни ограждения, ни выложенных в линию камней, ни даже щита, предупреждающего о том, что дальше идти опасно. И тем не менее Уилл не сомневался, что это место — обитель Рукенау (и, весьма вероятно, место упокоения Томаса Симеона). Ему не нужно было подтверждения от Розы — он чувствовал это через собственное тело. Кожу пощипывало, в зубах, в языке и в глазных яблоках пульсировала боль, кровь стучала в ушах, и ее биение заглушало шум волн и крики птиц.
Неровности рельефа сгладились, и теперь ветер с океана набросился на них, порывы были такие сильные, что приходилось идти, наклоняясь вперед.
