Жаненом все происходило с точностью до наоборот. Растущая борьба населения против него. Словно бы он об этом населении совсем не пекся. Одних только приказов, запрещающих реквизицию продуктов в деревнях и тем более телесные наказания людей, наберется целый том…
Партизаны. Подполье. Партийная борьба. Этот вонючий котел с кипящей грязью никогда не чистится. В эту грязь старались все время втянуть Колчака, а он все время пытался уклониться. Эта борьба тоже отнимала время и силы. Хотя, если честно, на партийные дрязги просто не надо было обращать внимания.
Что еще? Плохо, что он не решился на аграрную реформу, хотя прочитал все, что написал по этому поводу умный человек Петр Аркадьевич Столыпин. Надо было бы решиться на эту реформу, надо было бы… Но он не решился. А сейчас уже поздно.
Не все, к сожалению, зависело и зависит от него. Многое из того, чего он не мог сделать, на что не решился, вызывает у него какое-то странное чувство, очень схожее с оцепенением, и нет такой силы, которая способна вывести его из этого оцепенения. Тут даже Анна Васильевна не может ничего сделать. Колчак вообще в последнее время стал иным: он сдал, изменился, сделался угрюмым, вспыльчивым, в глазах у него, прорываясь сквозь печаль, иногда зажигался злой мутный огонь, способный перерасти в бешенство, – признак того, что Колчак перестал управлять собою, но в последний момент Колчак находил все-таки в себе силы, чтобы сдержаться. Анна Васильевна представляла себе, что за тяжесть навалилась на его плечи, но всех проблем, навалившихся на него, представить все-таки не могла.
Омск они покинули двенадцатого ноября. Днем тринадцатого Колчак пришел в соседний вагон, в купе к Анне Васильевне, устало опустился на откидную лавку, обтянутую бархатом, и неожиданно чисто и открыто, будто мальчишка, улыбнулся.
– Вы знаете, Анна Васильевна, сегодня утром я вспоминал Японию.
Анна Васильевна улыбнулась ответно.
– Я ее тоже часто вспоминаю. И, пожалуй, чаще других – город Никко. Буддистский монастырь, синтоистский храм Тосегу, фантастические криптомерии, вулканы.
– А я, если говорить о Никко, вспоминаю воду. Как много там было воды! Никко – единственное место, где вода может петь песни. Других таких мест на земле нет.
Анна Васильевна почувствовала, как у нее тоскливо сжалось сердце, глазам сделалось тепло.
– Это – лучшее время, которое мы провели вместе с вами, – сказала она.
– Жаль, что мы там не остались навсегда.
– Вряд ли бы когда-нибудь мы с вами прижились в Японии. Это не наша страна.
– Зато не было бы всего этого. – Колчак сделал брезгливый жест, обводя пальцем пространство вокруг себя.
– Это верно, – погрустнев, согласилась Анна Васильевна. – Но к вам грязь не липнет, Александр Васильевич.
Он снова улыбнулся. На этот раз только одними глазами.
– Я сейчас думаю о том, какой след мы оставим в истории – вы, я…
– Я – никакой, – перебив его, быстро произнесла Анна Васильевна.
– Не согласен.
– Я – с вами. В вашей тени. Вы – на свету, а я – где-то под локтем, под мышкой, рядышком.
– Не принижайте своей роли, Анна Васильевна, – грустно и серьезно произнес Колчак. – А о том, что мы с вами не остались в Японии, я искренне жалею, Анна Васильевна. – У Колчака нервно задергался левый глаз, тик переполз на щеку, следом стала дергаться и щека.
Она протянула руку к его лицу, Колчак отшатнулся от Анны Васильевны, губы у него задрожали, Анна Васильевна произнесла горько, неверяще: «Саша!» – и Колчак пришел в себя. Анна Васильевна подумала, что сейчас не дай Бог заглянуть к нему в душу, пропасть там такая, что голова может закружиться. Осознание этого родило в ней слезы. Анна Васильевна прижала к себе голову Колчака.
– Милый вы, мой милый… – прошептала она нежно. – Вы не один. Я – с вами.
Поезд остановился, под окнами вагона, громыхая винтовкой, у которой замерзший ремень, стукаясь о приклад, издавал железные звуки, пробежал солдат, за ним еще двое. Анна Васильевна погладила голову Колчака и встревоженно выпрямилась: ей показалось, что вся эта суматошная беготня таит в себе опасность. Колчак же не обратил на нее никакого внимания. Он был спокоен – уже был спокоен: ни дергающегося лица, ни странного мертвецкого мерцания в глазах, – даже рот, будто у мальчишки, приоткрылся безмятежно.
Ей очень захотелось поцеловать Александра Васильевича, но что-то остановило ее. Под окнами снова пробежал солдат. За ним, бурча на ходу, еще несколько.
Колчак поднялся:
– Шут знает что! – Он выругался. – Нас теперь будут задерживать у каждого столба. Проклятые чехи! Жаль, я не отдал под расстрел Гайду.
– А с нами ничего не будет? Нас эти проклятые чехи не возьмут в заложники?
– Ни в коем разе! У нас охрана – пятьсот человек солдат и шестьдесят офицеров. Пулеметы. При случае мы даже орудия можем подтащить.
– Тогда почему нас держат?
– Потому и держат, что мы сильные.
Через полчаса поезд тронулся, прополз километра два и снова остановился.
– В чем дело? – возмутился Колчак.
– Пропускаем чехословацкий эшелон.
– Еще один? Они же все ушли вперед, на восток.
– Не все, ваше высокопревосходительство, – ответил Колчаку адьютант. – Думаю, у нас с чехами еще будут проблемы.
Колчак потяжелел лицом и промолчал, ничего не ответил адъютанту.
Прошли сутки. За эти сутки литерные эшелоны продвинулись вперед километров на пятьдесят, не более. До Иркутска, куда переселялась ставка Колчака и омское правительство, было еще ехать да ехать. Скорость, с которой они двигались, рождала лишь зубную боль. Колчак часами неподвижно сидел за столом, сжав кулаки и уставившись в пространство оцепенелым взглядом. У него был вид больного человека.
– Вы не заболели? – спросила у него Анна Васильевна.
– Нет!
Через час она задала этот вопрос снова, и вновь прозвучал прежний жесткий ответ:
– Нет!
Следующие сутки принесли еще пятьдесят километров. Литерные эшелоны Колчака, похоже, безнадежно увязли в заснеженных сибирских просторах.
На каком-то маленьком разъезде, не имевшем даже станционного здания – была лишь будка с высокой железной трубой, откуда вместе с дымом вылетало веселое искорье, – стояли особенно долго. Колчаковский вагон замер напротив мертвой березы, раскинувшей во все стороны страшные кривые сучья. На нижней ветке – длинной, узловатой, черной – устроились две вороны. Обе – старые, с железными, похожими на гвоздодеры, клювами, заглядывали издали в вагон Верховного правителя, словно что-то искали в нем. А может быть, что-то чувствовали…
Какой-то солдат остановился около березы, громыхнул прикладом винтовки о мерзлую землю:
– А ну, кыш отсюда! Пр-роклятые!
Вороны даже глазом не повели: обращать внимание на разных плюгавых человечишек было не в их правилах. Анна Васильевна долго смотрела на птиц в окно:
– Очень похожи на собак, которые готовятся напасть на человека.
На следующий день также удалось одолеть километров пятьдесят – и вновь прочно встали.
– В чем дело? – пробовал возмутиться Колчак.
– Мне сообщили, что следом за нами эвакуируется чехословацкий полк, – ответил адмиралу адъютант Комелов. – Мы
