Так и ходит, большей частью, один; или стороной, или далеко впереди, опираясь на палку и подобрав полы шинели, наподобие французских военных капотов, чтобы не пачкались в непролазной грязи».
Как вспоминал другой активный участник южнорусского Белого движения, председатель Главного комитета Союза земельных собственников Н.Н. Львов, генерал «то шел в сопровождении ротмистра Шапрона… то один, опираясь на палку… Он шел стороной, вдали от других. Он не мог командовать армией, не мог нести на себе тяжкое бремя боевых распоряжений на поле сражения. Физические, уже слабеющие, силы не позволяли ему ехать верхом. Он ехал в коляске, в обозе». Обозная колонна шла параллельно армейской и нередко попадала под обстрел. Недалеко от станицы Кореновской обоз был обстрелян шрапнелью, и был смертельно ранен возница на тачанке генерала — студент из пленных австрийцев.
Формально так и не получив определенного статуса в армейской иерархии, Алексеев, несмотря на это, не казался «лишним в походе». «Одним своим присутствием среди нас этот больной старик, как бы уже отошедший от земли, придавал всему тот глубокий нравственный смысл, в котором и заключается вся ценность того, что совершается людьми». Молитвенный настрой, глубокая вера и надежда на благополучный исход похода не оставляли генерала. «Судьба послала нам, — вспоминал Львов, — в лице генерала Алексеева самый возвышенный образ русского военного и русского человека. Он все отдал. Последние дни своей жизни он шел вместе с нами… В молитве находил он укрепление своих слабых сил?» «Господь не оставит нас Своей милостью», — повторял Михаил Васильевич в самые тяжелые дни «Ледяного похода». Оставить своих добровольцев Алексеев не мог. Психологически не мог «спрятаться» в обозе человек, всю свою жизнь отдавший армии и фронту. Возможно, и здесь, во время «Ледяного похода», он оставался в душе все тем же ротным командиром, заботливым, душевно переживающим за своих солдат. Не честолюбивое стремление к власти, а стремление быть на передовой, несмотря на тяжелые болезни, отличало Михаила Васильевича. Но понять это могли не все…
По воспоминаниям Суворина, «генерал Корнилов, по природе своей человек железной воли и решимости, не мог терпеть и намека на двоевластие, и генералу Алексееву на походе было отведено почетное место советника. В будущем ему предназначалась (очевидно, по планам Корнилова. — В. Ц.) роль руководителя политического, так как Корнилов не считал себя в силах воевать и управлять. Между обоими штабами было известное недоброжелательство, так как Алексеев немедленно уступил власть Корнилову видя его популярность вождя в войсках, а в штабе генерала Корнилова все как-то побаивались “старика” (Алексеева. — В.Ц.), как его называли, что слишком часто подчеркивал генерал Романовский, кстати, никогда не пользовавшийся симпатиями в армии.
Эта недоброжелательность иногда остро чувствовалась и производила тяжелое впечатление. Но штабы всегда останутся штабами…»
В воспоминаниях адъютанта Корнилов Р. Хаджиева содержится несколько примечательных эпизодов, характеризующих отношения двух вождей Добрармии: «Несколько раз Корнилов высказывал недовольство окружением Алексеева, усиленно подчеркивая его “аристократический”, “монархический” характер, чуждый “демократизму” Добровольческой армии. 5 марта, во время перехода из станицы Кореновской в Усть-Лабинскую, произошел неприятный инцидент. Корнилов грубо приказал остановить проезжавшую тачанку с Алексеевым и его адъютантом Шапроном дю Ларрэ. Поскольку Михаил Васильевич нередко позволял себе нарушать распорядок движения и выезжать в передовые линии, Корнилов приказал Хаджиеву — “передать генералу Алексееву, чтобы он ехал всегда в том отделении, где ему было приказано!” Я доложил об этом генералу Алексееву, но он, ответив: “хорошо, хорошо!”, продолжал двигаться вперед.
— Что же, я долго буду здесь задерживать обоз? Долинский (адъютант Корнилова. — В.Ц.), передайте генералу Алексееву, чтобы он ехал в своем отделении! Я думаю, генерал Алексеев Хана не понял! — резко приказал Верховный, начиная раздражаться, видя, что коляска генерала Алексеева продолжает двигаться вперед.
Передав приказание, Долинский вернулся.
— Передали? — спросил Верховный.
— Так точно, Ваше Высокопревосходительство!
— Повторите! — приказал Верховный.
Долинский повторил переданное приказание, а коляска, слегка покачиваясь, продолжала двигаться вперед.
— Иван Павлович! Мои адъютанты что-то перепутали. Пожалуйста, прикажите генералу Алексееву сию же минуту выйти из “строя” и отыскать свое отделение. Если он не пожелает под чиниться моему приказанию, то я его сейчас же арестую! — сурово приказал Верховный, отправляя генерала Романовского.
После последнего приказания коляска вышла в сторону, и обоз в порядке двинулся вперед».
Не менее примечательное свидетельство приведено Хаджиевым при описании боя у станицы Лежанки, где в плен попали офицеры артиллеристы. Здесь примечательно отношение Алексеева к пленным (как известно, Корниловым было отдано устное распоряжение «пленных не брать» еще во время подавления большевистского восстания в Ростове). Именно благодаря его вмешательству кровавые самосуды, устраиваемые нередко комендантской командой, прекратились, офицеры были прощены и зачислены в состав Добрармии. Для Михаила Васильевича русское офицерство по-прежнему представлялось единым, а раскол, углублявшееся непримиримое противостояние «красных» и «белых», — противоестественным и гибельным. Поэтому и месть за «службу большевикам» он воспринимал однозначно негативно. «Чистки», «проверки», «фильтрации» и прочие атрибуты наказаний «изменившим офицерам» войдут в систему на белом Юге уже после его кончины.
«Бой начал затихать, — вспоминал Хаджиев. — В поиске штаба я наткнулся на группу офицеров во главе с генералом Алексеевым, окружившую каких-то трех лиц в солдатских полушубках, которые от страха еде держались на ногах, видя распаленные ожесточением лица чехов во главе с полковником Краль, требовавших их расстрела.
— Вы офицеры? — спросил их генерал Алексеев.
Не успел один из них ответить утвердительно, как штабс-ротмистр Алексеев с размаху ударил его по щеке.
— Отставить! — резко приказал генерал Алексеев своему сыну и продолжал расспрашивать пленных и делать им отеческое внушение.
— Стыдно вам, офицерам, поступать в ряды большевиков и идти против своих же братьев-офицеров! — говорил генерал Алексеев.
— Ваше Высокопревосходительство, мы служили у большевиков не но собственному желанию, нас мобилизовали. Против вас мы не шли. Вы заметили, что снаряды, посылаемые нами, были или перелет или недолет! — ответил один из них — артиллерист.
— Расстрелять их, расстрелять! Они сказки нам рассказывают! — кричали возбужденные чехи с налитыми кровью глазами.
— Ист! Ведите их в штаб и доложите о них генералу Корнилову! — приказал генерал Алексеев»{109}.
Для Алексеева очень тягостными оказались непредвиденные известия о занятии Екатеринодара красными и об отступлении из города кубанского атамана с Войсковым правительством, Радой и Кубанским правительственным отрядом. Теперь все его доводы, убеждения в важности похода на Кубань, казалось бы, теряли смысл. Теперь сторонники отхода «на зимовники» могли упрекнуть генерала не только в порочности его военно-политических расчетов, но и в настоящем авантюризме. Но этого не произошло. Авторитет Алексеева оставался прежним. Части Добровольческой армии, соединившись с отрядами кубанских казаков и горцев 14 марта в ауле Шенджи, стали готовиться к штурму столицы Кубани. От кубанского правительства казна армии пополнилась миллионом рублей.
